Тень и источник - Игорь Гергенрёдер

– Кнопка утоплена – включён, выступает – выключен.

Другой провод, прилегая к торсу, оканчивался крошечным звукоулавливающим устройством, прикреплённым к майке на груди специальной булавкой. Под рубашкой его не было видно.

– Работает пять часов, – пояснил сотрудник КГБ, когда Слотов облачился в пиджак. – Ну-ка, руку в карман – включили, выключили. Только будьте осторожны, не привлекайте к руке внимания. Сами решайте, когда включать: болтовня не по делу нам не нужна. – Борис Андреевич, сменив тон, добавил с ехидцей: – Но не надо и в доброту играться, обрывать, пропускать. Вам же хуже. Если запись не подтвердит вашу информацию, останутся сомнения. Наговоры у нас не приветствуют.

Перспектива попасть в клеветники вызвала у Слотова ассоциацию с поговоркой: «Нас ..., и мы же педерасты!» Оперработник дал ему напутствие, вручив двадцать рублей и взяв расписку:

– Купите бутылку коньяка, что-нибудь заесть – и посидите... Потом звонок мне – вернёте вещь.

Вячеслав посетил ликёро-водочный отдел универмага. Армянского коньяка, который хотелось попробовать, увы, не было, и он выбрал грузинский с маркировкой «коньяк выдержанный высшего качества», истратив двенадцать рублей с копейками. Купив в кондитерском отделе пару плиток шоколада, к концу рабочего дня появился в редакции.

Вальц дописывал статью. Сказав: – Привет, Слава, мне три минуты... – вновь склонился над рукописью, худощавый брюнет с курчавой шевелюрой и бородищей. Вячеслав, повесив пальто на вешалку, не садился. Когда Вальц, пробежав глазами лист, размашисто расписался и бросил авторучку на стол, Слотов извлёк из кармана пальто обёрнутую бумагой бутылку.

– Очерк, который сегодня вышел, очень важен для моей дипломной работы... – студент помялся, – её тему дали мне вы и столько со мной возились...

Вальц не был изумлён:

– О чём говорить, спрыснем! Отнесу только в машбюро... – он взял рукопись и, выходя, обернулся: – Давайте Куличова пригласим для компании?

Слотов ответил «конечно!» и, когда остался один в кабинете, притронулся к заднему карману брюк под полой пиджака, осторожно ощупал выключатель в другом кармане. Посмотрел на руки: дрожат? Вероятно, покраснело лицо, блестят глаза. Он не мог сидеть спокойно и, разломав плитки шоколада на кусочки, разложил их на бумаге, потом нашёл в ящике стола штопор, стал откупоривать бутылку, пробка крошилась. Вошедшие Вальц и Куличов поспешили к нему на помощь, пробка была удалена.

Роман Маркович поднял, за отсутствием рюмок, чашку с коньяком:

– Слава, вы у меня не первый практикант, и, сравнивая, я говорю, как оно есть. Вы пока – лучший! У вас вырабатывается свой стиль – с такой чертой, как гибкость. И главное: вы умеете взять материал. Ну – за то, чтобы вы стали профессионалом, каких поискать!

Трое выпили. Вячеслав сказал – благодаря Роману Марковичу он понял, какой роскошью может быть общение...

– Ну-ну, не будем, – остановил Вальц.

Приняли по второй порции, и Слотов рассказал безобидный анекдот о пьянице, которому пришлось пить рюмками чай, чтобы заполучить чашку водки. Настроение поднималось. Александр Куличов сообщил: сегодня Бутейко поделился анекдотом, привезённым из командировки.

– Он ездил в Куйбышев. Это бывшая Самара, в тридцатые годы её переименовали в честь деятеля Куйбышева, – пояснил Куличов.

Вячеслав откинулся на спинку стула, запустил руки в карманы и утопил кнопку выключателя, меж тем как Александр начал:

– На похороны деятеля съехались делегации со всего Союза. Делегат с какой-то национальной окраины очень плохо говорил по-русски, коверкал слова. Хотел произнести: «Умер Куйбышев. Но ничего. Вырастет новое поколение». А получилось: «Умер ... большой. Но ничего. Вырастет новый по колено».

Вальц усмехнулся в бороду. Куличов сказал:

– Анекдот плоский, но для подростков в самый раз, – он положил в рот кусочек шоколада. – Правда, трудно представить, что молодёжь тридцатых сочиняла такое.

– А что мы о ней знаем? Что её вдохновляли лозунги? – насмешливо возразил Вальц.

– Теперь молодёжь, когда нельзя изъясняться на жаргоне, сыплет штампами, набирается их ещё в школе... – Куличов пустился в рассуждения об истоках формализма в общественной жизни. – Всю лучшую пору шаблон держит в тисках, а потом, как в спорте: возраст! уходи...

– А наоборот не бывает? Из рядов молодёжи – в спорт? – шутливо прервал Вальц, и оба заговорили о Стефаненко, ответственном секретаре «Советской молодёжи», которого пригласили на должность собкора центральной газеты «Советский спорт».

Переключились на других коллег. Слотов скромно безмолвствовал, ждал. Беседа текла безалаберной струйкой, не задевая тлеющих углей, а коньяка в бутылке оставалось всего ничего. В этот час в магазинах уже не продавали спиртное, но в ста метрах от редакции располагалось кафе «Лира».

– Схожу в кафе за вином? – сказал Слотов просительно, из чего следовало: общество старших коллег для него радость, которую ему очень хочется продлить.

– Ещё б вы для нас бегали! Все вместе сходим, – заявил Вальц.

Они отправились в «Лиру», вернулись с напитком в кабинет, и Вячеслав, напряжённо думавший, как незаметно подсунуть нужную тему, заговорил об очерке, о сборе материала для него на заводе ВЭФ.

– Сказали мне, конечно, о знаменитом суде, который у них во дворце культуры проходил...

– Суд над пособниками фашистов, в шестьдесят пятом году, – подхватил Куличов и стал критиковать заводское комсомольское собрание по случаю десятилетия суда. Газета напечатала отчёт с собрания, выступления некоторых участников. Александр проговорил со вздохом: – Всё по шаблону. Зверства предателей, гнев и возмущение советских людей... Я искал очевидца, который что-то своё бы рассказал, и зарёкся. – Порозовевший от выпитого, он добавил, слегка морщась, словно преодолевая неохоту: – Один ветеран, он Латвию освобождал и в сорок четвёртом был там, где всё случилось, сказал мне... творили.

– Творили! – повторил многозначительно Вальц.

Слотов догадался, о чём это. О произошедшем ему говорил отец, передавая услышанное от других лиц, не зная полной правды. Была же она такова. Когда Латвия осталась в тылу рвущегося на восток Вермахта, в её лесах, особенно в краю Латгалия, укрылось немало солдат и офицеров Красной Армии, отрезанных от своих. Латгальцы, которые к ним тёплых чувств не питали, записывались в самоохрану и помогали полиции и немцам вылавливать окруженцев. Но их нередко привечали в деревнях, чьи жители носили русские фамилии. На исходе декабря сорок первого в Аудринях, одной из таких деревень недалеко от города Резекне, появился партизанский отряд, пришедший из лесов Псковщины. По-видимому, им командовали люди из НКВД. Узнав, что в соседней деревне сформирован взвод самоохраны, они ночью повели отряд туда. Бой длился до утра, село сгорело почти целиком, много жителей, включая женщин и детей, было убито. Партизаны возвратились в Аудрини, наспех отпраздновали победу, и, перед приходом полицейской части, след их простыл. Впрочем, у жителей спряталось несколько раненых, и они, когда полиция стала ходить по домам, открыли стрельбу и сумели уйти в лес.

Понятно, какой выход оставался раскалённо-закрутевшим страстям, – одобренный начальником сил безопасности оберштурмбаннфюрером Штраухом, который приказал за укрывательство партизан сжечь село и тридцать жителей мужского пола принародно расстрелять на базарной площади города Резекне. Оттепельный сырой день 4 января 1942 стал чёрной датой.

В советской печати и на суде о делах партизанского отряда не упоминалось. По официальной версии, в селе Аудрини нашли приют пятеро окруженцев, среди которых были раненые. Неожиданно нагрянула полиция – группка вступила с нею в бой и, потеряв одного из своих, но убив четырёх полицейских, скрылась в лесу. Каратели принялись пытать крестьянку, прятавшую окруженцев, истязали и её малолетнего сына. У жертв допытывались: «Где находятся партизаны?» Деталь, приводимая в советских изданиях без пояснений, не выдаёт ли присутствие отряда в этой истории? Из публикации в публикацию переходило: «Мать и сын молчали». (А что они могли ответить?) «Разъярённые изуверы порешили, что всё село должно заплатить кровью». То есть приказ Штрауха о расстреле тридцати человек оказывался неудовлетворительной мерой? На суде говорилось, что латыши-полицейские расстреляли ещё сто семьдесят селян, в их числе женщин, детей. Издал ли оберштурмбаннфюрер новое распоряжение – об этом не прозвучало ни слова. Свидетели давали показания об издевательствах полиции над обречёнными: тех избивали, заставляли рыть себе могилы. Очевидцы были жителями того же села, и оставалось непонятным, каким образом они сами уцелели?

Куличов и Вальц обсуждали трагедию и сходились на том, что вопросы «повисают», что в деле – «дырки». Вячеслав, слушая, невольно представлял работающий портативный аппарат в заднем кармане брюк, движение ленты. Куличов сказал: ветеран, о котором он говорил, осенью сорок четвёртого был шофёром грузовика в полку, расквартированном поблизости от места событий. Латгалец, он пообщался с земляками...