Самое красное яблоко - Джезебел Морган

кольцо. – Возьми его. Не снимай и не отдавай – холодное железо редкость в наших землях.

Она положила мне на ладонь крошечный тусклый ободок и, резко развернувшись, пошла по тропинке к дому, зябко кутаясь в плащ.

– Подожди, – окликнула я, нервно искусав губы. Я шагнула за ней, словно пытаясь схватить за полу плаща и удержать. – Почему тебе они простили любопытство? Почему тебе позволили стать хозяйкой их сада?

Она замерла, мне даже показалось, что вздрогнула, но утренние сумерки были лживы и изменчивы.

– Потому что, – медленно, будто выдавливая каждое слово, говорила мать, не оборачиваясь, – я вышла к ним и склонилась перед ними. И потому что у меня не было братьев или сестер, и у дивных соседей был единственный выбор: признать меня хозяйкой или нарушить договор самим и понести наказание.

Я знаю одно: когда она шла к дому, она не сдерживала слез, и только это знание позволило мне не разрыдаться самой.

3

В провинции о невесте королевича говорили мало: только о ее красоте ходили слухи, тихие и осторожные, чтобы не дошли они до острых ушей завистливых соседей из полых холмов, лесных чащ да гнилых болот. В маленьких городах и отдаленных имениях юная королевна была ожившей сказкой, магией, обретшей плоть и кровь. О помолвке еще не было официально объявлено, а барды по трактирам уже распевали сладкие песни о волшебной и пламенной любви младшего королевича к простой служанке, а кумушки на базаре вздыхали, что только такие прекрасные девы, чистые и душой, и телом, должны восседать по левую руку от короля.

Но чем ближе я подъезжала к столице, тем злее и желчнее становились слухи. Говорили: невеста не так глупа, как хочет показаться, – очаровала же королевича, сковала его волю, вынудила забыть о высокородных леди и привести во дворец ее, селянку, без роду и племени. Говорили: она груба и сварлива, не успела еще примерить обручальный браслет, а уже забыла и как сама в золе на кухне спала, и как котлы драила, глаз поднять не смея. Помыкает слугами, голос повышает да и руку поднять не гнушается, чуть что не по ней приходится.

В пригороде столицы, на постоялом дворе, где я остановилась на последний ночлег, прежде чем предстать перед королем, пышнотелая подавальщица в накрахмаленном переднике громогласно жаловалась на королевну, насквозь пробившую руку королевской швее длинной булавкой.

Мне даже представить было страшно, какими замысловатыми путями, через чьи слова дошла сюда эта история.

– Ах, ужас-то какой! – причитала толстуха, пока ее товарки, обделенные вниманием публики, споро разносили по столам миски с ароматным рагу. – Девке этой ткань не по нраву пришлась, мол, недостаточно мягкая и яркая, подумать только! Да что она в ткани-то понимает, в жизни ничего, кроме котлов, не видевши!

Я сомневалась, что подавальщица смыслит в дорогих тканях больше, но это не мешало ей возмущаться, словно сама она соткала тончайший шелк для юной возлюбленной королевича.

Мой кучер, Грег, сумрачный и неразговорчивый мужчина, нетерпеливо барабанил пальцами по столу, дожидаясь ужина. Из-за словоохотливой бабы, с готовностью чернящей имя королевны, в таверну при постоялом дворе народа набилось больше, чем усталые подавальщицы успевали обслужить. Я прислушивалась к болтовне с интересом, пытаясь нарисовать в воображении образ моей будущей подопечной. Почему-то представлялась Маргарет: юная девушка, только-только перешагнувшая порог детства, избалованная всеобщим восхищением и потому не понимающая, где проходит грань меж милой причудой и злым капризом. Ее можно любить и лелеять, но уважать – помилуйте боги – за что?!

Я поправила тусклое кольцо на пальце и печально улыбнулась, вспоминая семью. Деятельная Элизабет, уверена, испытала облегчение, когда я исчезла. Хоть она и была полноправной наследницей, мое присутствие ее волновало, словно она постоянно ждала удара, ждала, что я начну претендовать на крохи ее власти.

Толстуха начала пересказывать сплетню в третий раз, для новых посетителей. Усталые горожане, небогатые, с грубыми руками и потухшими глазами, жадно ловили каждое слово, вместе с рассказчицей распаляясь до слепого гнева. Кажется, подавальщица уже не стеснялась добавлять в рассказ и нафантазированных деталей, изобретательно черня невесту королевича, изображая ее чуть ли не злобной ведьмой. Пожалуй, у нас даже няньки непослушных детей так не пугают сказками о добрых соседях, как простой люд в столице треплет имя королевны.

Наш ужин принес сам хозяин, подал с услужливым поклоном. На громогласную рассказчицу он косился с одобрением: на ее побасенки сбежалось чуть ли не полгородка, в таверне не то что яблоку – горошине упасть было негде! А каждый из посетителей хоть кружку пива да взял.

Я чувствовала себя неуютно среди такого столпотворения. Казалось, в одном зале сейчас шумит больше людей, чем я видела в нашем тихом поместье за всю свою жизнь. Все галдели, переговаривались, и голоса сливались в гул, из которого вырывалась надрывающаяся болтовня подавальщицы.

Грег смотрел на меня с волнением.

– Госпожа, – нерешительно коснулся он моего рукава, – может, вам в комнату подняться и там уже того, отобедать? Всяко тише будет.

Старый и заботливый, он помнил меня еще вздорным ребенком, вечно пробирающимся на конюшню всеми правдами и неправдами. Я уже давно выросла и оставила глупые детские забавы, а Грег все еще смотрел на меня, как на чумазого карапуза, гордо восседающего на копне сена.

Я благодарно улыбнулась ему, польщенная заботой, но отказалась. Я все еще надеялась услышать в болтовне горожан хоть что-то хорошее о девушке, чьей наперсницей мне предстояло стать. Тщетно.

Я успела доесть горячее и сытное, но на удивление безвкусное рагу, а горожане – приняться за обсуждение цен на рынке, налогов и соседей, и никто так и не сказал о королевне ни одного доброго слова.

Чем ближе я подъезжала к Каэдмору, тем злее поминали невесту королевича.

Что же я услышу в самой столице?

К дворцу мы подъехали в час, когда вечерние сумерки сгустились до синей ночной темноты. Мягким и желтым светились окна домов на узких мощеных улочках, неспокойным и зеленым – фонари на перекрестках и площадях. Придерживая занавеску, я с интересом выглядывала в окошко экипажа, любуясь городом, в котором мне предстояло жить если не до конца жизни, то до ее середины. Высокие каменные дома с узкими окнами-бойницами внушали трепет, и даже ажурные украшения карнизов и стен не могли изменить впечатления. Тонкие башни тянулись к небу, изогнутые мосты отражались в спокойной речной воде, а от близкого моря пахло солью и йодом.

Мы проехали мимо черной громады парка, больше похожей на кусок чащи древнего заповедного леса,