Античные мотивы (сборник) - Александр Кушнер

«На выбор смерть ему предложена была…»

На выбор смерть ему предложена была.Он Цезаря благодарил за милость.Могла кинжалом быть, петлею быть могла,Пока он выбирал, топталась и томилась,Ходила вслед за ним, бубнила невпопад:Вскрой вены, утопись, с высокой кинься кручи.Он шкафчик отворил: быть может, выпить яд?Не худший способ, но, возможно, и не лучший.

У греков – жизнь любить, у римлян – умирать,У римлян – умирать с достоинством учиться,У греков – мир ценить, у римлян – воевать,У греков – звук тянуть на флейте, на цевнице,У греков – жизнь любить, у греков – торс лепить,Объемно-теневой, как туча в небе зимнем,Он отдал плащ рабу и свет велел гасить.У греков – воск топить и умирать – у римлян.

«Как пуговичка, маленький обол…»

Как пуговичка, маленький обол.Так вот какую мелкую монетуВзимал паромщик! Знать, не так тяжелБыл труд его, но горек, спора нету.

Как сточены неровные края!Так камешки обтачивает море.На выставке всё всматривался яВ приплюснутое, бронзовое горе.

Все умерли. Всех смерть смела с земли.Лишь Федра горько плачет на помосте.Где греческие деньги? Все ушлиВ карман гребцу. Остались две-три горсти.

Флейтист

Откуда родом бронзовый флейтист?Мне флейты родниковый снится голос.Не с Крита ли, который так дуплистИ вытянут? Эвбея, Скирос, Родос…

Он голову чуть набок наклонил.Он видит, что и звезды звуку рады.Он думает: кто в море накрошил,Как в миску с супом, черствые Спорады?

Других вопросов он не задает.Кто флейту изобрел, ему известно.Упала к нам с озвученных высот —Теперь на ней играют повсеместно.

Кинь что-нибудь – мы подберем с землиИ к надобностям смертным приспособим.Он ерзает, и руки затекли,И холодно, и смотрит исподлобья.

Но, выщербленный, он не видит насЗа скважистыми, как скала, веками.А палец в круглой дырочке увяз,И жизнь согрета теплыми губами.

«В полуплаще, одна из аонид…»

В полуплаще одна из аонид —Иль это платье так на ней сидит? —В полуплюще, и лавр по ней змеится.«Я чистая условность, – говорит, —И нет меня», – и на диван садится.

Ей нравится, во-первых, телефон:Не позвонить ли, думает, подружке?И вид в окне, и Смольнинский район,И тополей кипящие верхушки.

Каким я древним делом занят! Что жВсё вслушиваюсь, как бы поновееСказать о том, как этот мир хорош?И плох, и чужд, и нет его роднее!

А дева к уху трубку поднеслаИ диск вращает пальчиком отбитым.Верти, верти. Не меньше в мире зла,Чем было в нем, когда в него внеслаТы дивный плач по храбрым и убитым.

Но лгать и впрямь нельзя, и кое-какСказать нельзя – на том конце цепочкиНас не простят укутанный во мракГомер, Алкей, Катулл, Гораций Флакк,Расслышать нас встающий на носочки.

«Перевалив через Альпы, варварский городок…»

Перевалив через Альпы, варварский городокПроезжал захолустный, бревна да глина.Кто-то сказал с усмешкой, из фляги отпив глоток,Кто это был, неважно, Пизон или Цинна:«О, неужели здесь тоже борьба за властьЕсть, хоть трибунов нет, консулов и легатов?»Он придержал коня, к той же фляжке решив припасть,И, вернув ее, отвечал хрипловатоИ, во всяком случае, с полной серьезностью: «БытьПредпочел бы первым здесь, чем вторым или третьим в Риме».Сколько веков прошло, эту фразу пора б забыть!Миллиона четыре в городе, шесть – с окрестностями заводскими.И, повернувшись к тому, кто на заднем сиденье спит —Укачало его, – спрошу: «Как ты думаешь, изменилсяЧеловек или он всё тот же, словно пиния и самшит?»Ничего не ответит, решив, что вопрос мой ему приснился.

«Пришлось спасаться вплавь, при том что записные…»

Пришлось спасаться вплавь, при том что записныеОн книжки над водой держал в одной руке —Так пишут Аппиан, Плутарх и остальныеИсторики, – а плащ оставил на песке,Бог с ним, с плащом, пускай пурпурный достаетсяВрагу, зато его записки спасены,А в них – труды и дни, походы полководца,Превратности судьбы, подробности войны.

Мне нравится здесь всё: и верный этот выборМеж словом и плащом, и гладкая вода,Как скатерть без морщин, и то, что он, как рыбаВ воде, так долго плыл и точно знал куда.Слова имеют смысл, слова всего прочнее,Не гаснет их узор, не блекнет их канва.А плащ – что плащ? Истлел, сначала пламенея,Потом едва светясь, ни пурпура, ни шва.

«На вопрос, какой вид смерти лучше…»

На вопрос, какой вид смерти лучше,Он ответил: самый неожиданный!Я не знаю, так ли это. ТучиМедленно сгущаются, раскиданыПо небу – и привыкаешь нехотяК мысли о грозе: тускнеют горы,Тени по морской бегут поверхностиИ ведутся глуше разговоры.

А случись внезапно то же самое:Грянь гроза, как выстрел у подъезда,Расступись земля могильной ямою,Распахнись бессмысленная бездна,Окружи предатели, преследователи,Он и умер так: подкралась банда…Надо было бы спросить у Кеннеди,Может быть, у Франца-Фердинанда.

Перед статуей

В складках каменной тоги у Гальбы стоит дождевая вода.Только год он и царствовал, бедный,Подозрительный… здесь досаждают ему холода,Лист тяжелый дубовый на голову падает, медный.

Кончик пальца смочил я в застойной воде дождевойИ подумал: еще заражусь от него неудачей.Нет уж, лучше подальше держаться от этой кривой,Обреченной гримасы и шеи бычачьей.

Что такое бессмертие, память, удачливость, власть, —Можно было обдумать в соседстве с обшарпанным бюстом.Словно мелкую снастьНатянули на камень – наложены трещинки густо.

Оказаться в суровой, размытой дождями стране,Где и собственных цезарей помнят едва ли…В самом страшном своем, в самом невразумительном снеНе увидеть себя на покрытом снежком пьедестале.

Был приплюснут твой нос, был ты жалок и одутловат,Эти две-три черты не на вечность рассчитаны были,А на несколько лет… но глядят, и глядят, и глядят.Счастлив тот, кого сразу забыли.

«Каморка лифта тащится, как бы везет в гору…»

Каморка лифта тащится, как бы везет в гору,Скрипя; в сравненье с теми, кто живет низко,Я – горец; стадо коз мне завести впору,Пасти над краем пропасти их, не боясь риска.

Когда Катулл во Фригию попал в свитеНаместника, он видеть мог пейзаж вродеТого, что мы в окошечко с тобой видим.Скалистый мрачный срез; очнись: сейчас сходим.

Французский ключ вставляется в замок просто.Но знаешь, иногда мне жизнь моя страннойИ непривычной кажется: в ее гнездаИ щели не попасть боюсь, как тот пьяный.

Жизнь тесная, крутая, но другой – нету.Какая есть, такую и любить будем.Откроем дверь, зажмуримся. Любовь к свету,Должно быть, в прежней жизни внушена людям.

Не знаю, кто печалится, а я – весел.О, лишь бы за окном синел родной город!Душа намного старше этих стен, кресел,Комода – века два ему, он так молод!

«Представь себе: еще кентавры и сирены…»

Представь себе: еще кентавры и сирены,Помимо женщин и мужчин…Какие были б тягостные сцены!Прибавилось бы вздора, и причинДля ревности, и поводов для гнева.Всё б страшно так переплелось!Не развести бы ржанья и напеваС членораздельной речью – врозь.

И пело бы чудовище нам с ветки,И конь стучал копытом, и доброИ зло совсем к другой тогда отметкеВздымались бы, и в воздухе пероКружилось… Как могли б нас опорочить,Какой навлечь позор!Взять хоть Улисса, так он, между прочим,И жил – как упростилось всё с тех пор!

«Надгробие. Пирующий этруск…»

Надгробие. Пирующий этруск.Под локтем две тяжелые подушки,Две плоские, как если бы моллюскИз плотных створок выполз для просушкиИ с чашею вина застыл в руке,Задумавшись над жизнью, полуголый…Что видит он, печальный, вдалеке:Дом, детство, затененный дворик школы?

Иль смотрит он в грядущее, но тамНе видит нас, внимательных – еще бы! —Доступно человеческим глазамЛишь прошлое, и всё же, крутолобый,Он чувствует, что смотрят на негоИз будущего, и, отставив чашу,Как звездный свет, соседа своегоНе слушая, вбирает жалость нашу.

Аполлон в траве