Античные мотивы (сборник) - Александр Кушнер

Лавр

Не помнит лавр вечнозеленый,Что Дафной был и бог влюбленныйЕго преследовал тогда;К его листве остроконечнойПодносит руку первый встречныйИ мнет, не ведая стыда.

Не помнит лавр вечнозеленый,И ты не помнишь, утомленныйПутем в Батум из Кобулет,Что кустик этот глянцевитый,Цветами желтыми увитый,Еще Овидием воспет.

Выходит дождик из тумана,Несет дымком из ресторана,И Гоги в белом пиджакеНе помнит, сдал с десятки сдачуИль нет… а лавр в окне маячит…А сдача – вот она, в руке.

Какая долгая разлука!И блекнет память, и подругаЗабыла друга своего,И ветвь безжизненно упала,И море плещется устало,Никто не помнит ничего.

«Исследовав, как Критский лабиринт…»

Исследовав, как Критский лабиринт,Все закоулки мрачности, на светЯ выхожу, разматывая бинт.Вопросов нет.

Подсохла рана.И слезы высохли, и в мире – та же сушь.И жизнь мне кажется, когда встаю с дивана,Улиткой с рожками, и вытекшей к тому ж.

От МинотавраОсталась лужица, точнее, тень одна.И жизнь мне кажется отложенной на завтра,На послезавтра, на другие времена.

Она понадобится там, потом, кому-то,И снова кто-нибудь, разбуженный листвой,Усмотрит чудоВ том, что пружинкою свернулось заводной.

Как в погремушке, в раковине слухаОбида ссохшаяся дням теряет счет.Пусть смерть-старухаЕе оттуда с треском извлечет.

Звонит мне под вечер приятель, дуя в трубку.Плохая слышимость. Всё время рвется нить.«Читать наскучило. И к бабам лезть под юбку.Как дальше жить?»

О жизнь, наполненная смыслом и любовью,Хлынь в эту паузу, блесни еще хоть разСтраной ли, музою, припавшей к изголовью,Постой у глаз

Водою в шлюзе,Всё прибывающей, с буксиром на груди.Высоким уровнем. Системою иллюзий.Еще какой-нибудь миражик заведи.

Руины

Для полного блаженства не хваталоРуин, их потому и возводилиВ аллеях из такого матерьяла,Чтобы они на хаос походили,Из мрамора, из праха и развала,Гранитной кладки и кирпичной пыли.

И нравилось, взобравшись на обломок,Стоять на нем, вздыхая сокрушенно.Средь северных разбавленных потемокВсплывал мираж Микен и Парфенона.Татарских орд припудренный потомокИ Фельтена ценил, и Камерона.

Когда бы знать могли они, какиеУвидит мир гробы и разрушенья!Я помню с детства остовы нагие,Застывший горя лик без выраженья.Руины… Пусть любуются другие,Как бузина цветет средь запустенья.

Я помню те разбитые кварталыИ ржавых балок крен и провисанье.Как вы страшны, былые идеалы,Как вы горьки, любовные прощанья,И старых дружб мгновенные обвалы,Отчаянья и разочарованья!

Вот человек, похожий на руину.Зияние в его глазах разверстых.Такую брешь, и рану, и лавинуНе встретишь ты ни в Дрезденах, ни в Брестах.И дом постыл разрушенному сыну,И нет ему забвения в отъездах.

Друзья мои, держитесь за перила,За этот куст, за живопись, за строчку,За лучшее, что с нами в жизни было,За сбивчивость беды и проволочку,А этот храм не молния разбила,Он так задуман был. Поставим точку.

В развале этом, правильно-дотошном,Зачем искать другой, кроваво-ржавый?Мы знаем, где искать руины: в прошлом.А будущее ни при чем, пожалуй.Сгинь, призрак рваный в мареве сполошном!Останься здесь, но детскою забавой.

Сложив крылья

Крылья бабочка сложит,И с древесной корой совпадет ее цвет.Кто найти ее сможет?Бабочки нет.

Ах, ах, ах, горе нам, горе!Совпадут всеми точками крылья: ни щелки, ни шва.Словно в греческом хореСтрофа и антистрофа.

Как богаты мы были, да всё потеряли!Захотели б вернуть этот блеск – и уже не могли б.Где дворец твой? Слепец, ты идешь, спотыкаясь в печали.Царь Эдип.

Радость крылья сложилаИ глядит оборотной, тоскливой своей стороной.Чем душа дорожила,Стало мукой сплошной.

И меняется почерк,И, склонясь над строкой,Ты не бабочку ловишь, а жалкий, засохший листочек,Показавшийся бабочкою под рукой.

И смеркается время.Где разводы его, бархатистая ткань и канва?Превращается в теменьЖизнь, узор дорогой различаешь в тумане едва.

Сколько бабочек пестрых всплывало у глаз и прельщало:И тропический зной, и в лиловых подтеках Париж!И душа обмирала —Да мне голос шепнул: «Не туда ты глядишь!»

Ах, ах, ах, зорче смотрите,Озираясь вокруг и опять погружаясь в себя.Может быть, и любовь где-то здесь, только в сложенном виде,Примостилась, крыло на крыле, молчаливо любя?

Может быть, и добро, если истинно, то втихомолку.Совершённое втайне, оно совершенно темно.Не оставит и щелку,Чтоб подглядывал кто-нибудь, как совершенно оно.

Может быть, в том, что бабочка знойные крылья сложила,Есть и наша вина: слишком близко мы к ней подошли.Отойдем – и вспорхнет, и очнется, принцесса БрамбилаВ разноцветной пыли!

Аполлон в снегу

Колоннада в снегу. АполлонВ белой шапке, накрывшей венок,Желтоватой синицей плененИ сугробом, лежащим у ног.Этот блеск, эта жесткая резьОт серебряной пыли в глазах!Он продрог, в пятнах сырости весь,В мелких трещинах, льдистых буграх.

Неподвижность застывших ветвейИ не снилась прилипшим к холмам,Средь олив, у лазурных морейСредиземным его двойникам.Здесь, под сенью покинутых гнезд,Где и снег словно гипс или мел,Его самый продвинутый постИ влиянья последний предел.

Здесь, на фоне огромной страны,На затянутом льдом берегуЗамерзают, почти не слышны,Стоны лиры и гаснут в снегу,И как будто они ничемуНе послужат ни нынче, ни впредь,Но, должно быть, и нам, и емуЧем больнее, тем сладостней петь.

В белых иглах мерцает душа,В ее трещинах сумрак и лед.Небожитель, морозом дыша,Пальму первенства нам отдает,Эта пальма, наверное, ель,Обметенная инеем сплошь.Это – мужество, это – метель,Это – песня, одетая в дрожь.

«Вот статуя в бронзе, отлитая по восковой…»

Вот статуя в бронзе, отлитая по восковойМодели, которой прообразом гипсовый слепокСлужил – с беломраморной, римской, отрытой в однойИз вилл рядом с Тиволи; долго она под землейЛежала, и сон ее был безмятежен и крепок.А может быть, снился ей эллинский оригинал,До нас не дошедший… Мы копию с копии сняли.О ряд превращений! О бронзовый идол! МеталлТвой зелен и пасмурен. Я, вспоминая, устал,А ты? Еще помнишь о веке другом, матерьяле?

Ты всё еще помнишь… А я, вспоминая, устал.Мне видится детство, трамвай на Большом, инвалиды,И в голосе диктора помню особый металл,И помню, кем был я, и явственно слишком – кем стал,Всё счастье, всё горе, весь стыд, всю любовь, все обиды.Забыть бы хоть что-нибудь! Я ведь не прежний, не тот,К тому отношения вовсе уже не имею.О сколько слоев на мне, сколько эпох – и беретСудьба меня в руки и снова скоблит и скребет,И плавит, и лепит, и даже чуть-чуть бронзовею.

«Сквозняки по утрам в занавесках и шторах…»

Сквозняки по утрам в занавесках и шторахЗанимаются лепкою бюстов и торсов.Как мне нравится хлопанье это и шорох,Громоздящийся мир уранид и колоссов.

В полотняном плену то плечо, то коленоПроступают, и кажется: дыбятся в схватке,И пытаются в комнату выйти из плена,И не в силах прорвать эти пленки и складки.

Мир гигантов, несчастных в своем ослепленье,Обреченных всё утро вспухать пузырями,Опадать и опять, становясь на колени,Проступать, прилипая то к ручке, то к раме.

О, пергамский алтарь на воздушной подкладке!И не надо за мрамором в каменоломниЛезть; всё утро друг друга кладут на лопатки,Подминают, и мнут, и внушают: запомни.

И всё утро, покуда ты нежишься, сонный,В милосердной ночи залечив свои раны,Там, за шторой, круглясь и толпясь, как колонны,Напрягаются, спорят и гибнут титаны.

Статуя

Этот римлянин с поднятой кверху рукой,Этот мраморный парковый идол,Как он жалок, мучительный жребий какойСтыть на холоде, бедному, выпал!

Дует ветер, листочки срывая с осин,Предвещая январскую муку.Он и ночью, когда остается один,Опустить не решается руку.

Все завидуют статуям: их красоте,Равнодушию или покою.Постояли бы так на последней чертеПеред варварской, белой толпою.

Обступая его, тьма глаза ему ест,Предрассветная изморозь гложет.И как некогда Рима не спас его жест,Так и нас защитить он не сможет.

«Если камешки на две кучки спорных…»