Амурские волны - Семён Иванович Буньков

пламя. Падают багровые деревья-свечи. Волнами гуляет над головой огонь. Гудит, надвигается огненная громада и, кажется, вот-вот поглотит чумазых, обожженных, по горло забившихся в воду людей. А не то — задохнутся они в ядовитом, угарном дыму…

…Гудящим шквалом отошел в сторону огонь. Догорают, дымятся остатки лиственниц — чадные кадила. Полуживые, выбираются строители из теплой грязной ямы. Выжжена земля, и перед глазами расстилается громадное пепелище. Кругом — сплошная гарь, только гарь. Становится невыносимо тоскливо и жутко. Наденка, мокрая, грязная, садится на краю ямы и закрывает глаза руками.

Ганя смотрит на девушку, на лица товарищей, немые от боли, и сердце у него сжимается. Он делает от ямы шаг, другой, на глаза ему попадается патефон. Минуту Ганя смотрит на него непонимающим взглядом: как мог уцелеть этот музыкальный ящик, никому теперь не нужный?..

За Ганей пристально, из-под густых обожженных ресниц следит Васьков. Ганя приблизился к патефону, нерешительно открыл горячую крышку. Медленно и все еще нерешительно стал рыться в пластинках. Одну за другой откладывал он их в сторону, пока в руках у него не оказалась обломленная с одного края пластинка. Ганя поставил ее на диск, крутнул заводную ручку.

«Зачем ты это делаешь?» — чуть было не спросил Васьков, но почему-то сдержался.

Первые звуки. Как они нелепы сейчас, на огромном пепелище!.. Но отчего это Наденка отняла руки от мокрых щек?

Отчего остальные начинают вслушиваться в сильные аккорды?

Васьков с уважением взглянул на Ганю: как догадался парнишка, что надо было сделать? Вольная, нарастающая мелодия словно сблизила горстку строителей, бившихся с огнем, с бойцами Гришиной батареи.

Над поляной бушевала музыка. А перед Ганиным взором расстилалось уже не пепелище, а поле сражения, по которому перебегают фигуры и все ближе сжимается вражеское кольцо…

Вальс оборвался внезапно… Ганя спохватился, снял пластинку и с опаской взглянул на Наденку — как она?

Лицо у девушки было печально, но влажные глаза смотрели открыто, в них светилось незнакомое Гане строгое выражение. Наденкиной души в эти короткие минуты коснулось высокое и сильное — такое никогда не забывается. Старинный вальс на пепелище сказал ей много больше, чем узнала она из писем фронтовых товарищей брата.

— Сыграй еще, — попросила Наденка, и Ганя, все еще с сомнением поглядывая на девушку, снова поставил на диск «Амурские волны».

СПУСТЯ ДВА ГОДА

Лениво и будто сонно тикают старенькие ходики: тик-тик, тик-тик…

Михаил отодвинул тарелку: есть не хотелось. Варя, конечно, обидится. Придет из кухни, посмотрит и скажет: «Не знаю, что тебе готовить…»

Но она ничего не сказала. Просто взяла тарелку и вынесла с молчаливой досадой. На столе появился чайник, и все вместе — он, Варя, сынишка Сергейка и теща Валентина Антоновна — стали пить чай. Валентина Антоновна пьет усердно, со вздохами удовольствия, с большими паузами между выпитыми стаканами. Сергейка — торопливо, раздувая щеки и причмокивая. Варя пьет спокойно, словно выполняет долг, — один стакан, не больше. Сам он любит чай только крепкий. Привык, когда был студентом.

Подперев ладонью щеку, Михаил смотрит на игрушечного заводного мишку, который стоит на подоконнике. Поверни ключ — мишка пойдет танцевать. Он будет покорно наклонять голову вправо, влево и неуклюже шевелить передними лапами.

А человек — не игрушка. У него свои пружинки. И не один ключик, а много.

Что сейчас делает Подойников? Наверное, тоже пьет чай. Варя сказала:

— Надо купить Сергейке пальто.

Михаил соглашается: надо…

— Купим серое, — добавляет он.

«А Подойников мстительный. Долго выжидал удобного момента. Но тут, кажется, он просчитался. «Уволить за отрыв от строительства…» Глупо! Какой же «отрыв», если Михаил сдавал в Ленинграде экзамены и защищал дипломный проект? Хотя бы и три месяца».

— Варя!..

В его приглушенном возгласе прозвучали тревожные нотки. Михаил сам этому удивился, словно услышал чужой голос. Сейчас он расскажет Варе о Подойникове, обо всем, что камнем лежит на душе. Надо было сразу, как вернулся из управления… Но решиться не мог: поймет ли его Варя и на этот раз?

— У тебя опять что-нибудь случилось? — Варя стояла вполоборота к Михаилу, шумно складывая вилки и ножи в большую миску. — Вечно какая-нибудь история. Дня не можешь спокойно прожить.

Михаил не видел выражения ее лица, заметил только, что правая бровь приподнялась.

— Варя, у меня действительно неприятность… — начал Михаил и осекся.

Бровь поползла еще выше. Передернув плечами, Варя загремела посудой, собрала ее и вышла на кухню.

Михаил постоял у окна, разглядывая в вечернем сумраке отливающие свинцом лужи. Потом тихо вышел в другую комнату, не включая света, лег на диван.

Лежал с открытыми глазами, смотрел в густой мрак комнаты и думал, думал…

Они поженились после весеннего половодья, когда кружевными купами расцветала черемуха. В большую комнату, где жила Варенька с подружками из педагогического института, Михаил пришел в тот вечер с бутылками шампанского в красной сетке и со стеснительной улыбкой на лице. Впервые, не прячась, поцеловал Вареньку на людях и потом долго рассматривал, как поднимаются со дна стакана легкие пузырьки. Как на всякой студенческой свадьбе, мало пили, зато много пели и танцевали.

Варенькины подружки подарили серебряную разливательную ложку. Ею, по уверению девушек, можно было с равным успехом разливать щи и учить молодого мужа. Варенька в тот свадебный вечер смеялась и говорила, что она, как педагог, не может прибегать к телесным наказаниям…

На другой день Михаил перевез Варенькин чемодан на частную квартиру, в маленькую комнатку с покосившимся окном и щелястым полом. Он ласково заглядывал в голубые Варенькины глаза и все спрашивал:

— Хорошо, правда?

Варенька, улыбаясь, кивала.

Лето с гулкими заливистыми грозами и запахом ржаных полей провели в маленьком сибирском городке, где жили родители Михаила. Вареньку они называли по старинному обычаю молодушкой.

А когда прощально зашелестели, падая на землю, листья берез, когда трепетные осинники заиграли оранжевым цветом, Михаил с Варенькой покинули стариков.

По возвращении Михаил завел разговор о том, что бросит учебу и станет работать.

Он говорил и видел, как грустнели у Вареньки глаза.

К сердцу подступила теплая волна. Хотелось шепнуть: «Варенька! Ни о чем не думай. Все будет хорошо. Ведь рядом со мной — ты!..»

А вместо этого спокойно сказал:

— Я перейду на заочное. — И поцеловал жену в глаза.

Она посмотрела на голые стены, вздохнула украдкой и мягко произнесла:

— Не сердись, милый, но работать я тебе не позволю. Поживем пока на стипендию.

Помолчав, со вздохом добавила:

— Разве в деньгах счастье?

— А в чем же? — шутливо спросил Михаил, меньше всего думавший в эту минуту о смысле жизни.