Амурские волны - Семён Иванович Буньков

осталась на всю жизнь. И Любушке больно стало смотреть на эту метину, и она отвела взгляд, повернулась и пошла от реки, все ускоряя шаг.

Когда Люба вошла в комнату, девчонки умолкли, но по их возбужденным лицам было видно, что за минуту до этого они о чем-то спорили.

— Тебя Яшка спрашивал, — сказала Натка. Люба промолчала.

— Два раза заходил. Недавно только ушел.

Люба опять промолчала.

— Да отзовись хоть, Люба! У вас что-нибудь случилось? Поссорились?

— Характерами не сошлись.

Вскоре девчата ушли в клуб, а Натка осталась с Любой. Ластясь к подружке, она попросила:

— Расскажи мне, Любушка. Честное слово, легче будет.

Люба покачала головой.

— Легче мне от этого не будет…

— А ты все равно расскажи, — мягко и настойчиво советовала Натка.

Глядя прямо перед собой, ровным голосом, словно рассказывала о ком-то другом, Люба поведала обо всем подружке. Пока она говорила Натка молчала, перебирала ее косы. Но потом… Лучше бы Люба не рассказывала. Натка не ахала, не сочувствовала — она взорвалась ругательствами:

— Я бы их всех передушила собственными руками! — грозила Натка, но, предположив, что сил у нее для такого наказания не хватит, умолкла.

— Он здесь ни при чем. Я сама, — пробовала остановить этот поток Любушка.

— Сама? — изумилась Натка.

— Пожалела его.

— Поддалась ты, дуреха, на мужицкую ласку, — упавшим голосом заключила Натка.

— Не надо так, — морщилась и просила Люба. — Ему еще труднее, я знаю.

— Это Яшке-то? — всплеснула руками Натка.

— Ему, — упрямо, думая о чем-то своем, повторила Любушка, — в жизни надо обязательно кому-то верить. А он не верит. Думаешь, легко это?

Натка молчала.

Ночью Любушке снилось, будто идет она по лесной нескончаемой поляне. И не знает куда… Но ей хорошо. Поляна залита солнцем, кругом зеленая густая трава, а из нее выглядывают цветы.

«Здесь хорошо», — отмечает Любушка, но почему-то стремится скорее уйти на берег речки — туда, где склонились над водой ивы. Ей непременно надо еще раз взглянуть на ту, раненую, и что-то понять для себя.

Теперь вечерами Люба оставалась в общежитии, но когда раздавался твердый стук в дверь, Натка выходила в коридор и говорила, что Любы нет дома.

— Врешь, сорока, — процедил Яшка в последний раз и попытался оттеснить Натку от дверей. Натка толкнула его маленькими твердыми кулачками и зло пообещала:

— Закричу «караул»! Всех подниму на ноги. Лучше уйди, черномазый!

В Наткиных словах, во взгляде было столько неприязни, что Яшка попятился от дверей. Да и поймет ли эта сорока, что творится в его душе?

Откуда ей знать, кем стала для него Любушка. Она приняла его таким, с душевными коростами — каким пришел Яшка из прежней, трудной жизни. А он — не очень-то он заботился о ней. Отчистил болячки со своей души и — точка.

Вспоминать об этом невыносимо. Яшка казнил себя последними словами. Он похудел, осунулся, в его антрацитовых глазах поселилась тоска.

Кажется, никогда еще не было так плохо. Со стыдом припоминал он свои недомолвки в разговоре с Любушкой и косые, недоверчивые взгляды, А она-то, она ведь ни в чем его не упрекала, не жаловалась. Она боялась за их любовь, боялась, как бы не растерять ее по темным закоулкам. Как-то Люба сказала, что в темноте даже цветы чахнут, а для любви, мол, надо много солнца…

Только сейчас понял Яшка, что Любушка для него — на всю жизнь. И все темное, что прежде без труда гнездилось в его душе, теперь отступило под натиском нового тревожного чувства. Как вернуть Любушкину любовь и ее веру в него, в себя, в их любовь?

В предгрозовой вечер, когда стрижи стремительно прочеркивали сумрачное небо, Яшка без стука отворил знакомую до маленькой квадратной заплатки на обивке дверь и, не в силах двинуться дальше, замер у порога.

Любушка была одна. Она сидела у окна, не зажигая света. Когда вошел Яшка, она не шелохнулась, только повела взглядом в его сторону — что скажет?

Яшка включил свет и шагнул к девушке. Она взглянула ему в лицо и зябко повела плечами. И как тогда в первый раз, когда он вытащил ее из ямы и нес на руках, Любушка прочла в его глазах и страдание, и мольбу, и что-то новое, чего она еще не знала.

А Яков смотрел на ее побледневшее лицо, запавшие глаза, и ему передавалась ее боль. И никогда, верно, не понимал еще Яков с такой отчетливостью, как в эту минуту, что врозь им не быть.

— Прости, Любушка, — Яшкин голос дрожал, и девушка почувствовала, как нелегко даются ему эти слова. И у нее самой к горлу подступил тугой комок.

Яков помолчал и, словно бы удивленный собственным открытием, тихо добавил:

— Тяжелый, знать, я человек, нелегко тебе будет со мной, я знаю…

— Боюсь я за нас с тобой, Яша, — отозвалась Любушка.

В обидных этих словах для Яши был свой радостный смысл: Любушка возвращается к нему.