Вечный жид - Николай Пчелин

Ночью я вышел в Авиньоне. Сентябрьский дождь сбивал в мокрые охапки пока еще редкие опавшие листья. Каменный город был построен на камне. Во время Авиньонского пленения папы он разросся и обрел черты столицы в глубокой провинции французского королевства. Это я с горем пополам разобрал в путеводителе, подобранном на улице. Об Авиньонском пленении я знал опять-таки из какого-то исторического романа, прочитанного в юности. Оставив следы своих взглядов на достопримечательных камнях и внимательно изучив расписание, я сел на поезд, идущий к испанской границе.

От самого Саарбрюккена мне с успехом удавалось избежать встречи с контролерами. Я использовал один и тот же трюк. На перроне следил за тем, с какого вагона одетые в форму, а поэтому узнаваемые издалека контролеры начнут обход. Если это оказывался хвост поезда, я садился в передний вагон, затем на промежуточной станции переходил в последний, и так без конца. Постепенно я научился улавливать приближение контролеров и успевал спрятаться в туалете. В общем, ездить зайцем на Западе оказалось возможным точно так же, как в наших электричках. Причем это, при условии сохранения спокойствия, абсолютно лишено риска. Если контролер все-таки увидит вас, смело доставайте заранее приготовленную мелочь, называйте ближайшую станцию, и ему ничего не останется, как выдать вам билет. Сойдя на упомянутой станции, так как контролер будет непременно следить за подозрительным типом, дожидаетесь следующего поезда - и все начинается снова.

В тот раз я так и не добрался до Испании, а оказался в Марселе. Если меня сейчас спросить о названиях улиц этого города, я, кроме авеню де ля Репюблик, ничего не в состоянии буду назвать. Все просто - я не обращал внимания на вывески, а мои разговоры с местным населением ограничивались перебранкой с марокканцами и алжирцами на прилегающих к рынку улицах из-за пары целых помидоров или яблок. Дело в том, что здесь существует такое правило: после того как торговцы заканчивают свою работу, они выставляют ящики с наполовину испорченными овощами и фруктами. Если покопаться, среди них можно обнаружить совсем хорошие, они-то иногда и становятся предметом раздора. Копались в кучах продуктов и французы, в основном студенты или безработные, но они никогда не спорили из-за добычи, уступая напористым и горластым арабам.

Там я сделал наблюдение, касающееся психологии представителей колониальных народов, оказавшихся на территории своей бывшей метрополии. В первые дни в Марселе я опасался проходить мимо полицейских, одетых в темно-синюю униформу, и жандармов в черном. Среди полицейских попадались темнокожие. Среди жандармов их не было. Во время одного из праздников я наблюдал такую сцену. Группа выпивших молодых французов пыталась прорваться сквозь оцепление полиции на площадь. Напротив них оказались двое темнокожих полицейских. Осыпая их оскорблениями, из которых я явственно расслышал "идьё" и "педэ нуар", бритоголовые чуть не избили их. В ответ полицейские растерянно улыбались и беспомощно разводили своими дубинками. К несчастью нападавших, рядом оказался белый жандарм, приземистый, коротконогий и с непомерно широким туловищем. Он, недолго размышляя, сразу же врезал резиновой палкой по затылку самого крупного из парней и в считанные секунды разбросал их всех в стороны. Подобная сцена была не единственной. Но если темнокожие полицейские проявляли нерешительность в отношении белых граждан, то гражданские вели себя совершенно иначе. В борьбе за целые помидоры и огурцы у марсельского рынка проигрывали французы, я имею в виду французов-галлов. Вообще во Франции по сравнению с Германией было не в пример больше цветных и темнокожих - судьба всех бывших колониальных империй. И если в Дрездене я с моим длинным горбатым носом и жесткими темными волосами был несомненным "ауслендером", то здесь подобное заключение по внешнему виду срабатывало бы в отношении половины коренного населения.

Полгода я провел в Марселе, научился бегло изъясняться по-французски, перейдя на новый уровень общения с марокканцами. Один из них, у которого я некоторое время жил, Омар, был любителем поговорить на философские темы о всемирном братстве и любви и не мог дождаться часа, когда французский президент примет ислам. Перед тем как ложиться спать, он читал какую-то толстую книгу на арабском языке. Нет, не Коран, если бы это был Коран, я так и сказал бы. Книга принадлежала перу одного из древних толкователей Аристотеля. "Аристу'", - произносил Омар с ударением на последний слог. Имени автора я не запомнил. Марокканец высмеивал мою привычку читать на стульчаке: "Как ты можешь вообще думать, когда вокруг и под тобой воняет?". Туалетной бумаги он, кстати, не держал, ее роль выполняли синяя бутылка с водой из-под итальянского "Прозекко" и левая рука.

Мои исследования марсельских окраин и взаимоотношений между бывшими колонизаторами и их жертвами оборвались в результате внезапной полицейской акции. Полиция устроила обыски в районах с предполагаемыми нелегалами, и меня вывезли в их компании, на этот раз в микроавтобусе "рено". Ход событий разворачивался по старому сценарию: в ответ на вопрос о причине приезда во Францию я заполнил анкету с прошением о предоставлении убежища. А что мне оставалось делать?

Когда после карантина в лагере меня перевели на более свободный режим, я снова бежал. Если вы уже "сдавались" в одной из европейских стран и получили отказ, отказано будет везде. Это мне четко объяснили еще в Германии. Изменение фамилии даст немного: отпечатки пальцев уже внесены в картотеку, и опознать вас - дело времени. Поэтому важно вовремя бежать.

От Марселя до испанской границы не более пятисот километров. Я добирался полтора года. Дольше всего задержался у фермера Бертрана, не могу назвать его фамилии, поскольку на последующем допросе я скрыл эту информацию. Одиннадцать месяцев, проведенных в живописной провансальской деревушке, были лучшими за все время моих скитаний. Я помогал хозяину тем, что водил трактор и комбайн, жарил цыплят в принадлежавшей ему харчевне. В беленном известью доме, почти как у нас на юге, - с голубыми ставнями и верандой с шершавым бетонным полом, - я сидел на ней вечерами, прижавшись спиной к дверной коробке и вслушиваясь в шум ветра. Ветер не стихал там ни на минуту, пересыпая всякую, даже самую ничтожную мысль песком Африки. Впрочем, одиннадцать месяцев ветра лучше, чем одиннадцать месяцев дождя.

Солнечным утром я достиг пограничного городка Порт-Бу. К этому времени границы между многими странами Европы уже упразднили - невероятное стало возможным, и я оказался в Каталонии. Чем я там занимался? В Барселоне я провел лишь несколько дней, ночуя на пляже возле Олимпийского центра. В порту мне привиделся деревянный парусник с двумя мачтами, парой оборванцев на палубе, русскими буквами "Садко" на борту, а ниже - "Санкт-Петербург". До сих пор не знаю, было ли это в действительности, - от того времени у меня вообще осталось ощущение, что что-то важное нарушилось в мире, смешалось в кучу: гигантская статуя Колумба, указывающего перстом в сторону, противоположную морю, чернокожие, почти обнаженные африканцы, танцующие на ночном песке под бой барабанов, деревянная субмарина с окаймленными медью иллюминаторами, похожая на огромную дохлую рыбу на бетонном молу, - памятник капитану Немо, что ли? Сами виды этого города вызывали у меня ощущение внезапно развившегося косоглазия - представьте себе, что ночью вы оказываетесь перед дрожащим в свете прожекторов силуэтом недостроенного собора Гауди и не имеете ни малейшего представления, что это такое! Я решил предупредить сумасшествие и скрылся в окрестностях, выбрав себе - просто ткнув пальцем в карту - небольшой городок Ситгес на побережье, на юго-западе.

Добирался полдня пешком. На одном из поворотов дороги, петляющей между гор, вдруг возник жандармский пост с несколькими фигурками в оливковой форме и перьями на шляпах. Я немедленно скатился с обрыва к морю, путаясь в ветвях деревьев и обрывая свои истрепанные брюки о сучки и колючки. На пляжах лежали беззаботные люди, мотоботы, ревя, носились от утеса к утесу, а я сидел задницей на куче каких-то неведомых мне растений и размышлял о путях судьбы.

Когда-то на одной улице с нами жил полусумасшедший старик Володя. Именно ему принадлежала "Германия" Тацита. Он был одинок, и дом его был похож на несколько расстроенный вширь курятник с обмазанными глиной стенами. Зимой и летом Володя носил черные калоши с малиновым нутром на босу ногу, драный пиджак на потерявшей цвет майке и круглые очки в роговой оправе, вместо дужек удерживаемые на глазах с помощью растянутой резинки "от трусов", как у нас говорилось. Кто-то прозвал его Вечным жидом. Мною это было понято так: вечный - потому что старый, жид - потому что еврей. Мы, дети, постоянно преследовали старика, дразня и дергая его за что придется. В ответ он только сумрачно улыбался и говорил: "Спасибо, милые, но мало!". Такая покорность убивала малейшее желание продолжать преследование. А однажды, когда мне уже исполнилось пятнадцать лет, я удостоился разговора с нашим непротивленцем. Он внезапно остановился возле меня, когда я возвращался из школы, и промолвил, как какой-нибудь сказочный волхв (впрочем, я ничего другого не знаю о волхвах, кроме как об их сказочности): "В Смирне в этот месяц вовсю цветут персики, а у нас даже полынь высохла!". Впервые в жизни я слышал, чтобы Володя произнес такую длинную фразу. А он продолжал: "Когда Его вели к горе, Он попросил убежища, но я заговорил о плате. Никогда не опознаешь заранее в ничтожном просителе хозяина мира".