Вечный жид - Николай Пчелин

Пчелин Николай

Вечный жид

Николай Пчелин

Вечный жид

Рассказ

Моя душа еще сопротивлялась, рвалась наружу из заклеенного липкой лентой рта, стучала в уши, отзывалась болью в спине и успокоилась лишь тогда, когда колени подломились и железный поручень лифта рассек мне лоб чуть повыше переносицы.

Постепенно все исчезло: шум подъемника, зуд последней мысли, окрики сопровождавших меня полицейских, сперва брезгливо-презрительные, потом ненавидящие и, наконец, испуганные. Наверное, их уволили после случая в аэропорту, ведь они должны были всего лишь доставить меня к самолету - в наручниках и с залепленным ртом, - обычная здесь практика депортации. Откуда им было знать, что я окажусь таким хилым.

Я родился пятого мая тысяча девятьсот семидесятого года в маленьком армянском городке Спитак. При Тигране Великом моя страна соперничала с Римом, простираясь от Понта Эвксинского до Аравии. Сейчас об этом мало кто помнит. Распадаться и исчезать во времени - свойство всех империй. Когда-нибудь, я уверен, точно так же исчезнет с лица Земли и современный Рим - Америка, оставив насмешливым потомкам несколько артефактов: вместо портиков и акведуков - аэропорты и газопроводы, вместо мозаик и статуй императоров - огромные буквы "HOLLYWOOD" недалеко от тихоокеанского побережья и головы президентов, высеченные в гранитных скалах где-то в Южной Дакоте. Да, забыл упомянуть ржавую изнутри (мне почему-то кажется, что она должна быть непременно ржавой) статую Свободы, которую наверняка когда-нибудь торжественно причислят, если это уже не произошло, к новым семи чудесам света, как причислили греки Колосса Родосского к своим. И новые поколения будут изучать мертвый язык исчезнувшей страны, скучая и проклиная дотошных учителей, точь-в-точь как вы учили латынь, а мы - древнегреческий. Но не будем забегать вперед, всему свое время - время разбрасывать и время собирать. Одним словом - нет ничего нового под солнцем. Суета сует.

Когда мне исполнилось восемнадцать лет, затрещала по швам другая империя, и мои соотечественники вспомнили, что турки вырезали в начале века более миллиона армян. Турками у нас считали и азербайджанцев. Армяне - христиане, азербайджанцы - мусульмане. Первая гражданская война разваливающейся империи разразилась между жителями горного района на территории Азербайджана, но с преимущественным армянским населением. Назовем упомянутый регион "Малой Арменией", как когда-то именовались земли к западу от Евфрата, присоединенные к империи Тиграна. Вмешалась "Большая Армения". Резня шла с обеих сторон с переменным успехом. Я во всем этом участвовать не захотел и бежал с последним поездом, пока не взорвали железную дорогу, на север. Если вы меня спросите, как я отношусь к туркам, я отвечу: я их не люблю. Лично у меня нет причин их ненавидеть, но я их все же не люблю. Вам, жувущим в Европе, это трудно объяснить. Возможно, только евреи смогут меня понять, ведь они почему-то не любят немцев.

Целый год меня носило от вокзала к вокзалу, от реки к реке по всей огромной России. Я не вел путевого дневника, я бомжевал. БОМЖ - это человек Без Определенного Места Жительства, тот, кого во Франции называют sans domiсilе fixе - SDF. Я своими глазами видел такой штемпель в Марселе, его ставят на документах цыган, рома. Это - как в бывшей моей стране в обязательной графе о прописке в паспортах кочевых цыган в милиции писали: "место постоянного жительства - табор". Французы хоть умнее. "Табор" - это все равно что написать о месте проживания: "на земле, под небом и луной". За годы бомжевания в Европе я сам, в ответ на вопрос властей о национальности, научился отвечать: "Цыган". Для меня быть цыганом - как принадлежность к вере, вере бомжей.

Но тогда мои университеты только начинались.

В следственной тюрьме в Астрахани, куда я попал вместе с настоящими цыганами, обрезавшими для продажи километры проводов с линии высоковольтной электропередачи, - а я ночевал у них, когда милиция устроила облаву, - я встретил знакомого из Спитака. Он рассказал, что мои родители погибли вскоре после моего бегства, во время того самого ужасного землетрясения, разрушившего пол-Армении.

Из всех моих родственников в живых оставался только старший брат Леван. Он уехал из страны наших предков еще раньше, женился на белокожей и светловолосой москвичке по имени Светлана и жил у нее. Адреса я не знал. Тюремный встречный сказал, что слышал от кого-то, что Леван среди "крутых". "Ищи на Курском", добавил он.

Меня освободили за недостатком улик. В тот же вечер я уже плющил нос об оконное стекло ночного поезда, ловя пролетающие огоньки, шлагбаумы, темные рощи и, высунувшись из полуоткрытого окна, - звезды, выстраивающиеся в линию по ходу движения поезда, будто указывая ему путь.

Раньше я мечтал стать писателем и даже пробовал поступить в Ереванский университет, но провалился на экзамене по истории - не смог назвать первых руководителей комсомола двадцатых годов. Но я очень много читал. Тащил из школьной библиотеки все, что мог найти, и, лежа на продавленном диване нашей летней кухни, поглощал книгу за книгой, запивая удивительные истории вишневым компотом, к вечеру уже не способный провести грань между событиями своего дня и жизнью описываемых героев. Косточки этих вишен снились мне многие годы спустя.

В том поезде из Астрахани в Москву я впервые после детства ощутил мучительное желание вернуться, погрузиться в книги, спрятаться от всего, что уже маячило на горизонте. Я ехал в этот русский Вавилон, как кролик, который, замерев от страха, прыгает в пасть удаву. Предчувствие, что никогда уже не буду так счастлив, как тогда, на продавленном диване, ставшем мне со временем коротким, - узким он был с самого начала до такой степени, что перед тем, как лечь спать, я опускал одну из его сторон, подпирал ее дедовской клюкой и так засыпал в брюхе этого монстра, диване-бабочке, который однажды обрушил-таки на мои забытые нынче сны свой нелепо вывернутый и нависший бок, - то ли я сейчас выдумал это предчувствие, то ли оно действительно было, аллах его знает! Оставим, впрочем, предчувствия. Они еще не раз посетят меня в моих странствиях, и всякий раз будет казаться, что "никогда еще" или "никогда уже", - здесь я просто развожу руками.

Но где мы остановились? Ах, да, книги, диван, падение в ночи. На вторую ночь пути с полки, противоположной моей верхней, сорвался пьяный русский прапорщик, весь вечер накануне пристававший ко мне: "Куда едешь, хачык?". "Хачиками" русские шовинисты презрительно называют нас, армян, грузин, аджарцев, - всех кавказцев. Ничего бы обидного в этом не было, если бы не интонация, не акцент, которым они обязательно сопровождают свое "хачык". Хоть я по-русски говорю чище и правильнее этого вонючего толстозадого "куска" (так, я слышал, зовут их в армии за неугасимую и неутомимую страсть красть все что ни попадя), ответить ему: "В Москву, кусок, в Москву!" - я не осмелился. Его налитые водкой свиные глазки были лишены мысли. Ночью эта скотина так расхрапелась, что мне показалось, что цепи, державшие полку, не выдержали, и он сорвался под столик, разбив при этом трехлитровую банку с консервированными помидорами, что служили ему закуской. Вы не поверите, но этот русский патриот даже не проснулся, так и провалялся всю ночь под помидорами, раскинув руки и храпя на всю вселенную. Я беззвучно засмеялся и, отомщенный, уснул.

В Москве шел дождь. Я прожил в этом городе около четырех месяцев и не помню ни одного дня, в который бы не лило или не моросило. "Гнилая яма", любил повторять мой брат Леван, застреленный позднее возле метро на Полянке. Он устроил меня водить машину к одному московскому "авторитету" - так зовут в России уважаемых главарей преступных кланов - по кличке Батон. Еще в газетах пишут, что их называют "ворами в законе", но я такого титула в реальной их жизни не слышал. Батон был толстенький старикан лет семидесяти, похожий на ветерана, пришедшего в школу с рассказом о своих боевых подвигах: о взятии Вены или Будапешта. Он и был ветераном. Леван рассказывал, что Батон отсидел в тюрьме в общей сложности около сорока лет! Его сын был профессором университета. Когда Батон "садился", о мальчике, юноше, а потом уже взрослом мужчине заботился друг и поверенный "авторитета", известный московский адвокат Раскин.

Когда Леван в первый раз привел меня к Батону, тот ел пельмени. "Садись, мальчонка", - доброжелательно пробурчал он и приказал какому-то шнырю в глубине квартиры - обычной трехкомнатной хрущевки, в ней, как выяснилось позже, вместе с паханом жила вся его свита: "Насыпь гостю расстегайчиков". Так он называл свое любимое блюдо - пельмени с маслом, политые уксусом. "Машину водить умеешь, голубь?" - еле разборчиво, сквозь причмокивания и посасывания, спросил хозяин. Я ответил утвердительно, но тут же осторожно добавил, что права получить так и не успел. "На кой они нам сдались, эти права. У меня их, этих прав, сколько хочешь, как у трижды Героя Советского Союза, понял?" "Понял", - скромно сказал я в ответ, и холодок прошел по спине. Глаза собеседника напоминали глазки того пьяницы-прапорщика из поезда. В них тоже не было мысли. Но что мне оставалось делать? Я втянул голову в плечи и начал возить Батона на старом неброском "жигуленке" "по делам".