Легкое бремя - Самуил Киссин

В этой «трагедии» Муни предсказал собственную судьбу. Когда «события», которых он ждал, стали осуществляться, он сам погиб под их «слишком реальными» декорациями. Последнею и тягчайшей «неприятностью» реального мира оказалась война. Муни был мобилизован в самый день ее объявления. Накануне его явки в казарму я был у него. Когда я уходил, он вышел со мной из подъезда и сказал:

— Кончено. Я с войны не вернусь. Или убьют, или сам не вынесу.

Оказалось, что, как еврей, он не был произведен в прапорщики, но неожиданно назначен чиновником санитарного ведомства. Его отправили в сторону, противоположную фронту: в Хабаровск. Оттуда перебросили в Варшаву, а когда она была занята немцами — в Минск. Но лазаретная жизнь для него оказалась не легче, чем была бы окопная. Приезжая иногда в отпуск, он старался не особенно жаловаться. Но его письма «оттуда» были полны отчаяния. «Реальность» насела на него самою страшной формой. Все попытки высвободить его, добиться хотя бы перевода в Москву оказались тщетны. Начальство отвечало: «Ведь он в тылу. Чего же еще?» — и по-своему было право.

Под конец и приезды его стали тяжелы. В последний раз, уезжая из Москвы 25 марта 1916 года, он еще с дороги прислал открытку с просьбой известить об исходе одного дела, касавшегося меня. Но не только он не дождался ответа, а и открытка пришла, когда его уже не было в живых. По приезде в Минск, на рассвете 28 марта, Муни покончил с собой. Сохранился набросок пьески, сочиненной им, вероятно, в вагоне. Она называется «Самострельная».

Однажды, осенью 1911 года, в дурную полосу жизни, я зашел к своему брату. Дома никого не было. Доставая коробочку с перьями, я выдвинул ящик письменного стола, и первое, что мне попалось на глаза, был револьвер. Искушение было велико. Я, не отходя от стола, позвонил к Муни по телефону:

— Приезжай сейчас же. Буду ждать двадцать минут, больше не смогу. Муни приехал.

В одном из писем с войны он писал мне: «Я слишком часто чувствую себя так, как помнишь? — ты, в пустой квартире у Михаила».

Тот случай, конечно, он вспомнил и умирая: «наше» не забывалось. Муни находился у сослуживца. Сослуживца вызвали по какому-то делу. Оставшись один, Муни взял из чужого письменного стола револьвер и выстрелил себе в висок. Через сорок минут он умер.

Robinson, сентябрь 1926

САМУИЛ КИССИН (МУНИ). СТИХИ И ПРОЗА[2],[3]

Стихотворения 1906–1916 годов

Монахиня («Я вечор низала четки…»)[4]

Я вечор низала четки,Ленты пестрые плела…Странно ясны, странно четкиВ тишине колокола.

Перед образом лампадкиЯ с молитвою зажгла.Как таинственны и сладкиВ тишине колокола.

Я склонилась пред Тобою,И душа моя светла…Гудом, звоном спорят с мглоюВ тишине колокола…

«Гляжу во тьму глазами рыси…»[5]

Гляжу во тьму глазами рыси,В усталом теле зябкий страх.Достигну ли заветной высиИль упаду на крутизнах?Широко звезд раскрыты вежды,На белых стенах резче тень.Ужель отринуты надеждыУвидеть беззакатный день?Ужель забросить посох старый,Упасть, заснуть во тьме ночной?Но ярче звездные пожарыНа темном небе надо мной.О, пусть один! Мой верный посох,Я снова твой, я вновь горю!Я верю, на крутых утесахМы встретим новую зарю!

«Пруд глубокий, илистый…»[6]

Пруд глубокий, илистый…Шорох звезд беззвучный…Светлый путь, извилистый,Длинный, ровный, скучный.

Верная обету, яЗдесь, под тонкой ивойЖду тебя, не сетуя,Друг мой молчаливый!

Ночь крадется сонными,Робкими шагами,Ива наклоненнымиШелестит ветвями.

А тоска упорнаяЖжет меня, волнуя.Все равно, покорная,До утра прожду я.

Вл. Ходасевичу («…И в голубой тоске озерной…»)[7]

Целую руки Тишины.

В.Х.

…И в голубой тоске озерной,И в нежных стонах камыша,Дремой окована упорной,Таится сонная Душа.

И ветер, с тихой лаской тронувВерхи шумящие дерев,По глади дремлющих затоновНесет свой трепетный напев.

И кто-то милый шепчет: «Можно!»И тянет, тянет в глубину.А сердце бьется осторожно,Боясь встревожить Тишину.

Студенческая комната («Вечер. Зеленая лампа…»)

Вечер. Зеленая лампа.Со мною нет никого.На белых сосновых стенахИз жилок сочится смола.Тепло. Пар над стаканом.Прямая струя дымаОт папиросы, оставленнойНа углу стола.На дворе за окошком тьма.Запотели стекла.На подоконниках тюльпаны,Они никогда не цветут.Бьется сердцеТише, тише, тише.Замолкни в блаженствеНеврастении.Если утром не будет шарманки,Мир сошел с ума.

«Моя печаль, как стертая страница…»[8]

Моя печаль, как стертая страницаЛюбовного письма.Что там — мечты или восторги,Моление иль благодарность.Щемит мне сердце. Горько. ВместеПечаль и скука. Ничего не надо.За окнами весна. На снег,Чуть лиловатый с чернымИ розовым, смотрю. Как скучно.Даже не зеваю. Тоска такаяНевыносимая, как счастье.И вот когда мне сужденоПостигнуть вечность! Вечность.

«Тощая зелень. Деревья ограблены ветром…»