За заборами - Вальдемар Вебер

- Валяй!

Я сел и написал:

Объяснительная записка капитану К. Пришлому

от москвича В. Вебера,

почему последний предпочитает спать долго.

Чтобы продлилась жизнь моя, мне нужно, чтобы утром мне кто-нибудь улыбнулся, все равно кто, девушка или старуха. Но губы прохожих по утрам закрыты, как лепестки цветов, нуждающихся в большом количестве солнца. А так как оно у нас встает поздно, я стараюсь поспать чуточку дольше него.

Капитан прочитал и сказал:

- А говорил, в стихах напишешь! А это где - у нас, в Дегунине или в России?

Я подумал и ответил:

- В Дегунине.

- То-то же! - улыбнулся капитан и отпустил меня.

Объяснение мое вместе с анкетой аккуратно подколол в папку.

Резолюция

В начале семидесятых я еще предпринимал попытки напечататься. Посылал стихи в редакции и маститым писателям. Поэт Антокольский откликнулся теплым письмом. Мудрый Павел Григорьевич спрашивал в конце письма, кто я: еврей, немец или латыш. Ему, мол, важно знать это не как чиновнику паспортного стола, а чтобы лучше понять меня как поэта. Стихи мои он по каким-то своим соображениям рекомендовал издательству "Молодая гвардия".

Мне позвонил сотрудник издательства Вадим Кузнецов и пригласил на беседу.

На редакторе была черная тройка и черный галстук. Видимо, чтобы сразу настраивать авторов на траурный лад. Черная борода аккуратно пострижена. Он был похож на купца-мецената с картины Сомова или Серова. Вынув из кармана жилетки старинные часы, сказал:

- Вот это точность! Настоящий немец!

Мне было лестно такое услышать, обычно я опаздывал.

Говорил он со мной со снисходительной доброжелательностью. У издательства свой профиль, мои стихотворения могли бы подойти разве что альманаху "Поэзия", его главный редактор, Николай Старшинов, человек широких взглядов, кто только у него не печатается...

Что-то написал на первой странице моей подборки, вложил ее в конверт и, не запечатав, протянул мне для передачи секретарю альманаха.

По пути в альманах, находившийся этажом ниже, я не удержался и заглянул в конверт: "Коля, по-моему, неплохой автор. От Антокольского. Немец". Слово "немец" было подчеркнуто. Фамилия моя кончалась на "р", добрый редактор хотел избежать недоразумений.

Через несколько дней я зашел узнать, прочитал ли Старшинов подборку.

- Прочитал или нет, не знаю, но резолюцию наложил, - загадочно заулыбалась редактор Чалова. - Самого Старшинова нет, он болеет, он ведь фронтовик, у него опять раны открылись, - сказала она, продолжая улыбаться. - Отправляясь в больницу, он тут на вашей рукописи автограф оставил.

Под рекомендацией Кузнецова красным карандашом было начертано: "Стрелять!".

Любовь в "мерседесе"

В 1977 году я вновь побывал в ГДР, тогдашней Мекке советских германистов. Запад был привилегией избранных. Мы довольствовались ГДР. Какая-никакая, а все же Германия!

В Восточном Берлине я застал своих друзей в состоянии крайней экзальтации. Темой всех разговоров был бард Вольф Бирман, незадолго до этого лишенный гражданства ГДР. Он был здесь всеобщим кумиром, мучеником идеи "социализма с человеческим лицом". О социализме с другим лицом говорили и все мои знакомые, в основном литераторы и художники. Правда, шепотом и оглядываясь. Я видел, убеждения их искренни, потому иронизировать не стал. Да гостю и не подобает. Лишь удивлялся. У нас спорили о Чаадаеве, Хайдеггере, Бердяеве, Борхесе, читали Платонова, Солженицына, Бродского, здесь все еще цитировали Розу Люксембург, пеклись о чистоте идеи.

Берлинская стена в разговорах почти не возникала, ее считали временной болезнью, нарушением естественного хода вещей. Своего рода запором. Правда, несколько затянувшимся...

Какая-никакая, а все же Германия! Я наслаждался атмосферой немецкого языка, ходил по букинистам, посещал музеи и театры, кутил с друзьями. Оставив за спиной советскую границу, я ощущал себя на свободе. Конечно, осознавал иллюзорность этого чувства, и все же словно оковы спадали с души.

В многолюдных компаниях я, правда, порой напивался, терял "чувство меры", в своих высказываниях посягал на основы основ... На лицах моих собеседников появлялось единодушное неодобрение.

Я забывался настолько, что позволял себе встречаться с коллегами из Западного Берлина. Звонил им с телефона-автомата, договаривался о встречах. Они приезжали в Восточную зону на своих машинах, открыто припарковывались у кафе и ресторанов, где мы просиживали часами. Они тоже в основном говорили о социализме. "ГДР еще всем покажет, что такое настоящий социализм, вот только погоди, вот дай только вызреть тому, что бродит внутри... Бирман - первая ласточка!" Затем садились в свои сияющие лаком и хромом лимузины и укатывали назад, в ненавистное им логово капитализма.

На аэродром меня вызвалась отвезти Бригитта, западная кузина моего восточного друга, за несколько часов до моего отъезда неожиданно приехавшая его навестить.

Она еще никогда не общалась с "настоящим" русским. Я боялся, что она тоже заговорит о социализме. Но опасения мои были напрасны. Бригитта была человеком земной профессии. В Западном Берлине содержала кондитерскую. С русским, по ее мнению, полагалось говорить о литературе. Ей нравились Тургенев и Евтушенко.

Мой багаж оказался громоздким даже для "мерседеса" - в основном книги, приобретенные у букинистов. Черный "мерседес", перегруженный огромными картонными коробками, в полупустом аэропорту Шёнефельд выглядел экзотически.

Прощалась со мной Бригитта, уже немолодая, но шикарная дама, очень экспансивно, на глазах у всей аэропортовской погранзаставы. Возбужденно жестикулируя, она проклинала границы и клялась вскоре приехать в Москву. Под конец расцеловала меня и даже прослезилась.

- Кто эта дама? - спросил человек в униформе, проверявший документы.

Тон его был требовательным и неуважительным. Он глядел в серпастый и молоткастый с брезгливым выражением на лице... Такого, подумал я, еще не случалось за всю историю Объединения свободных немецких профсоюзов и Общества германо-советской дружбы... И проникся значительностью происходящего.

- Вас это не касается. Я не везу ее в своем чемодане.

- Уверяю вас, молодой человек, очень даже касается, - сказал он жестко, с угрозой. - Кто эта дама?

И тут что-то на меня нашло. Я сделал ему знак наклониться ко мне. Самое удивительное, что он повиновался, и я заговорщицки прошептал ему на ухо:

- Моя любовница!

Я видел, как его лицо наливается кровью. Зло ухмыляясь и как бы подыгрывая, он спросил:

- Интересно узнать, где вы этим... ну, этим самым занимались?

Обычно я лезу за словом в карман. Но, повторяю, что-то тогда на меня нашло.

- "Мерседес" - комфортабельная машина. В ней чуточку просторнее, чем в "трабанте".

Ответа не последовало. Мой оппонент потерял дар речи. Лишь вращал вытаращенными глазами. Краска отлила от его лица. Передо мной был владелец "трабанта"...

Он ушел и больше не вернулся. Пришли другие. Потребовали пройти в отдельное помещение. То, что происходило потом, напоминало сцены из тривиальных детективов. Они интересовались моим нательным бельем, носками, обшлагами брюк, заглядывали внутрь туфель. Чемоданы и коробки распотрошили, долго в них рылись, а затем разочарованно бросили меня, оставив наедине с растерзанным багажом. На свой рейс я, естественно, опоздал. В Москве шмонали снова, окончательно разодрав мои коробки.

Не знаю, по этой ли причине, но именно в тот год я стал невыездным. На целых одиннадцать лет. Ежегодно возобновлял попытки поехать в ГДР, подавал документы. Какая-никакая, а все же Германия! И каждый раз широколицый майор из ОВИРа повторял с малороссийским выговором все ту же фразу: "Товарищ Вебер! Ваше пребывание на территории ХыДыэР в настоящее время нецелесообразно".

Позднее я рассказал эту историю поэту Гюнтеру Кунерту:

- Вероятно, передали в Москву: использует поездки, чтобы налаживать западные контакты, - предположил я.

- Чтобы блудить в "мерседесе", - уточнил Кунерт.

Шумер

В 1979 году мой родственник Райнхольд Бартули возвращался из Средней Азии домой в Туву. По причине почти полного отсутствия пассажиров ехал он комфортабельно, занимал один целое купе. По казахской территории проезжали как раз в день всесоюзной переписи населения. В поездах дальнего следования пассажиров регистрировали специальные комиссии.

Утром в вагон вошли с протоколами два казаха. На первые вопросы Бартули ответил автоматически. Когда же казахи спросили: "Какой нацьи?" - он задумался. Посмотрел на выцветшие искусственные гвоздики в пластмассовой вазочке на купейном столике, испещренном следами от перочинных ножей, на репродукцию перовских охотников на стене, на желтые, вылинявшие занавески со штемпелем МПС; взгляд его перенесся за окно, на плоскую, еще сумеречную степь с торчащими из-под снега колючками и ковылями, на редкие уродливые деревца вдоль полотна дороги, - и ему почему-то вдруг вспомнилась мать, как пришла она к нему за день перед смертью в детский сад при трудармейском лагере, мать-доходяга, в первый раз не принесшая ему хлеба, вспомнились жестокие драки в детском доме в бурятском захолустье, бревенчатая школа с библиотекой из одной полки, первая прочитанная самостоятельно книга под названием "Алитет уходит в горы"...