За заборами - Вальдемар Вебер

Окончив школу, я уехал из моего города и никогда туда не возвращался. "Зазаборный" метод познания действительности я сохранил на всю жизнь. В городах, где я жил, мне были больше знакомы тупики и переулки, чем центральные площади и магистрали. Попадая на главную улицу, старался как можно быстрее свернуть в переулок. И если я изменял своему принципу, со мной случались нелепые и неприятные истории.

Перенеслось это и на восприятие отдельных личностей и явлений. Меньше всего меня интересует прямая жизни, гораздо интереснее ее кривая, в книгах и в разговорах - гораздо занимательнее отступления. Я прощаю людям, когда они обрывают фразу, полагая, что и так все ясно, когда отвлекаются на частности. Мне всегда хочется остановиться в самом напряженном месте детектива, узнать о герое что-нибудь второстепенное, необязательное. Но так как это противоречит законам жанра, детективов я не читаю.

Первый класс

Когда учительница улыбалась, обнажались десны цвета клубничного желе. Когда она сердилась и кричала, они становились фиолетовыми, как чернила.

Я втягивал плечи и старался не смотреть ей в глаза. Чувствовал, что она пытается поймать мой взгляд, начинал ерзать, теребил тетради, бесцельно рылся в парте. Еще секунда, и у нее на шее вспыхнут крапивные пятна, она провизжит мою фамилию, и мне придется взглянуть на нее, на ее налитые чернилами десны. Она заметит у меня на лице брезгливое выражение, начнет кричать еще громче и, пока не выкричится, не успокоится.

За несколько недель хождения в школу я привык к ее крику, у меня уже не кружится, как вначале, голова, лишь появляется тошнота, с которой я легко справляюсь.

Сегодня она возмущена тем, что я не постригся наголо, как это было предписано в первые годы после войны всем мальчикам начальных классов, а оставил на лбу маленькую челку.

- Останься после уроков, - приказала учительница.

Я думал, что она будет меня стричь огромными канцелярскими ножницами, всегда лежавшими у нее на столе.

Она строго спросила:

- Ты почему так постригся?

- Мне же не в армию!

- Ты уже сейчас должен готовиться стать солдатом.

- Папа говорит, что войны больше никогда не будет. Я не хочу быть солдатом.

- Что ты такое говоришь! Ты же немец, а немец всегда хочет быть солдатом. Может, ты не хочешь быть русским солдатом?

Я молчал.

- И кто тебе такое внушает? Отец, мать, братья?..

У нее в голосе появились высокие нотки; я знал, она вот-вот перейдет на крик, и весь сконцентрировался на вырезе ее платья, на большом крапивном пятне, наблюдая, как оно темнеет.

Через неделю родители перевели меня в другую школу. Новая учительница жила в квартире при школе, у нее был свой огород и хозяйство. Задав нам урок, она убегала покормить то кур, то корову. Часто возвращалась в класс, не сняв фартука. Меня она называла вихрастиком и заставляла декламировать стихи из отрывного календаря.

Гагурин

В нашем двенадцатиквартирном доме поселился новый жилец Гагурин. Лицо у него было круглое и безбровое. Он работал в милиции, и ему разрешалось носить наган. Когда он напивался, то бегал по двору в майке, размахивал наганом, кричал, что он ворошиловский стрелок и всех нас ликвидирует. Всерьез никто угроз не принимал, все знали, что наган не заряжен.

Как он попал в наш город и откуда, никто не знал. Говорили, что служил после войны в Польше, где и научился целовать женщинам ручки. Это у него неплохо получалось, в остальном же его жизненная философия исчерпывалась фразой, которую он любил повторять, наставляя нас, подростков: чтобы бабы давали, мужик должен мужиком пахнуть - табаком, водкой и пo'том.

Глуховатой Клавдии Лазаревне Грановской, жившей под нами и Гагурина панически боявшейся, он каждый раз, повстречав ее на лестнице, кричал в ухо:

- Как! Вы все еще здесь? А я думал, вы уже в Биробиджане!

Однажды ему взбрело в голову проверить жильцов на благонадежность. У некоторых обитателей дома были весьма экзотические для наших мест фамилии. В соседнем с нами подъезде, например, жил маленький невзрачный агроном по фамилии Донауэр, говоривший с крутым владимирским оканьем. Вырос он в интернате, родителей не помнил, объяснить происхождение своей фамилии затруднялся. Гагурину она напоминала вражеские имена тех времен: Эйзенхауэр, Аденауэр... Он расспрашивал жильцов, с кем Донауэр встречается, у кого бывает, почему так часто и подолгу пропадает в командировках.

Жена Донауэра, Машка, крупная томная баба, в отсутствие мужа ему вовсю изменяла. Стал бегать к ней и Гагурин. Гагуринской жене доложили, она расцарапала Машке лицо, но потом все улеглось, Гагурин сумел убедить супругу, что действовал по заданию.

Затем он переключился на моего отца. Немца живьем он близко не видывал даже на фронте, а тут под боком, на одной с ним лестничной клетке проживает. Бледную свою дочку заставлял подслушивать под нашей дверью, расспрашивать нас, детей, о родителях.

Узнав об этом, мой отец сказал Гагурину:

- Какой же ты дурак, Гагурин, опоздал ты года на два, на три. Теперь оттепель. Теперь за такую самодеятельность у тебя, глядишь, и наган отнимут.

- Да я что, Александрыч, я, это самое, того, в шутку...

Исчез он из нашего города так же неожиданно, как появился. Куда-то перевели. На следующий день все про него забыли.

Прошло несколько лет. Однажды солнечным апрельским утром прибежала с сообщением Клавдия Лазаревна:

- Гагурин в космосе!

На лице у нее был ужас, словно ей представилось, как Гагурин кричит ей из космоса про Биробиджан.

Отец успокоил:

- Клава, он оттуда не вернется, как Лайка...

Включили радио. Оказалось, Гагарин.

Власенко

В 1968 году, окончив вуз, я пошел работать на радио. Наша редакция выпускала общесоюзные программы. Во главе ее стоял некто Власенко. Правый глаз его был залатан бельмом. Левый глядел тускло и напряженно. В первый же день он вызвал меня к себе в кабинет и сказал:

- Надеюсь, вы понимаете, что вливаетесь в ряды бойцов идеологического фронта. Здесь у нас как в армии. Только оружие наше - перо. Вы служили?

- Нет, не служил.

- Но в институте у вас была военная подготовка.

- Была. Но я рано перешел на вечерний. А там ее не было.

- Вы хотите сказать, что вы, так сказать, необстрелянный. Что ж, будем вас обучать по ходу боя. - И он громко рассмеялся, разинув рот, полный золотых зубов, широких и плоских.

Начальника отдела, куда меня определили, звали Федько. Высокого роста, он при ходьбе слегка выбрасывал ногу, словно маршировал. За глаза его называли "ать-два". Ему-то и было поручено заняться моим обучением. Едва представившись, он сказал:

- У нас тут, как на фронте. Всегда помним, что мы как бы на баррикадах. Или, если хотите, в окопе. Высовываться нельзя.

Не успел я проработать и нескольких недель, как советские войска вошли в Прагу. Придя утром на работу с небольшим опазданием, я удивился совершенно пустым коридорам. Обычно по ним уже сновали симулирующие активную деятельность работники. Теперь они, похоже, старались не показываться друг другу на глаза. Курилка тоже была пуста. В редакции - сплошь унылые лица. Все понимали, что грядет новая пропагандистская волна, что отмолчаться не удастся.

Было объявлено: в 14.00 в актовом зале общее собрание. Явка обязательна. Как потом стояло в редакционной стенгазете: зал не мог вместить всех нежелающих - кто-то тайком приписал "не".

Осуждение Дубчека и сообщников, восхищение действиями армий стран Варшавского Договора было единодушным. Особенно усердствовали женщины предпенсионного возраста. Распаляясь, доходили до истошного крика.

- Наши отцы и мужья освобождали Прагу... там лилась наша кровь... мы не оккупанты, но нам не может быть безразлично, что творят в Праге агенты реваншизма... неблагодарные чехи, мы их кормили все эти двадцать лет, последнее от детей отрывали...

И тут откуда-то из первых рядов поднялся небольшого роста лысоватый человек в замшевой курточке и попросил слова. Все его знали. Он заведовал редакцией "Родина", вещавшей для соотечественников за рубежом. Фамилия его была, кажется, Романов. В отличие от остальных он заговорил негромко и ровно, словно пытался успокоить зал. Сказал, что напрасно мы боимся слова "оккупация", что слово это из латыни и означает "временное насильственное занятие чужой территории без приобретения суверенных прав на нее" и что важно сейчас другое: не впадать в крайность, сохранить чувство реальности, не быть несправедливыми: никого мы не кормим, торгуют чехи с нами на равных, свои трамваи обменивают на наше сырье, скорее мы заставляем их брать то, что им не нужно. Чехи наши традиционные друзья, случившееся ужасно, давайте думать вместе, как выходить из этого положения, и потом, что из того, что мы их освободили? Что же, им теперь из-за этого отказываться от самих себя?..

Кончив говорить, он вернулся на свое место. Зал напряженно молчал. Все смотрели на главного. Он, видимо, опешил, сидел, насупленно соображая, как реагировать. Но вот тяжело поднялся и, не выходя из-за стола, хрипло, словно через силу, прокричал: