За заборами - Вальдемар Вебер

Вебер Вальдемар

За заборами

Вальдемар Вебер

За заборами

Многие годы я писал стихи, эссе, киносценарии, переводил немецких поэтов, но никогда не покушался на прозу. Она существовала в форме устных рассказов о различных эпизодах из моей жизни собственным детям, друзьям, знакомым, студентам, случайным попутчикам. Однажды решил перенести их на бумагу и понял, что уже не остановлюсь. Родились новые ассоциации, пробудились воспоминания о событиях, до этого казавшихся слишком незначительными, чтобы быть предметом повествования, но вот они, одно за другим, стали всплывать из памяти и мозаично складываться в картину пережитого...

Ночной визит

По высочайшему указу все немцы СССР осенью 41-го были выселены за Урал. После войны их пребывание в местах ссылки повторным Указом закрепили навечно. Выезд без особого разрешения МВД карался каторжными работами до 20 лет.

Моему отцу повезло. Каким-то чудом или в результате ошибки чиновника, не знавшего географии, ему удалось из трудармии в Северном крае демобилизоваться по месту последнего довоенного проживания - во Владимирскую область, в крохотный городок Карабаново, и забрать туда семью.

Под прикрытием здешнего царька, директора комбината, нуждавшегося в отце как специалисте и явно нарушавшего предписание Отца народов, мы жили в постоянном страхе, что ошибка обнаружится и нас в наказание спровадят куда-нибудь на Чукотку. У мамы на этот случай всегда были заготовлены дорожные вещи, чай, сухари, сахар, соль, спички. На улице мы друг с другом по-немецки старались не разговаривать. Только дома. Вполголоса. О судьбе родственников ничего не знали. Но подавать в розыск боялись. Не хотели привлекать к себе внимание.

И вот однажды морозной мартовской ночью в дверь постучали. Тихо, нерешительно.

Первая реакция мамы:

- За нами пришли!

Но отец сказал:

- Они так не стучат. - И пошел открывать. - Кто там?

- Это я, Фрида... Фридахен...

На пороге в полумраке прихожей, виновато улыбаясь, стояла молодая женщина с крохотным чемоданчиком в руке, та самая тетя Фрида, которую мы, дети, раньше никогда не видели и о которой по рассказам мамы знали, что она ужасно легкомысленная.

Очутившись в объятиях мамы, она заревела и затараторила:

- Еще немного, и я бы с ума сошла, так мне хотелось всех вас увидеть. Как узнала, что вы живы и где живете, места себе не находила, знала, что не выдержу, сбегу!

- Сумасшедшая, тебя поймают, посадят, - тоже плача, сказала мама.

- Я все устроила. У меня отпуск. Никто не знает, что я уехала. Соседка - у матери в деревне. В милиции у меня знакомый есть, если будут проверять, он меня выгородит, обещал. Поживу у вас недельку, никуда из дома выходить не буду, так же ночью на попутке до станции доберусь.

Было четыре часа утра. Я очень хорошо помню то свое ночное детское чувство, смесь радости и ужаса на фоне страшной тайны, отделившей вдруг нас от всего остального, спящего вокруг мира.

Мы уходили на работу, в школу, тетя Фрида оставалась одна, старалась не приближаться к окнам, не шуметь, никому не открывала, ждала нас.

Когда мы были дома и приходила молочница или соседка, тетя Фрида пряталась в кладовку.

Пока она жила у нас, умер Сталин. Всенародное горе глядело в окна траурным флагом на фасаде фабрики, вторгалось в дом скорбной музыкой из уличного репродуктора.

По вечерам тетя Фрида забиралась к маме в постель, и они долго шептались. Дверь в комнату была открыта, и мы, дети, засыпали под их шепот.

Но тем вечером, перед ее отъездом, они лежали, обнявшись, и молчали. Я думал, что они уснули. И вдруг я услышал голос тети Фриды, поющей тихо-тихо, словно кому-то на ухо. Я не разбирал слов, только слышал, что слова немецкие. Мелодия была грустной, но звучала совсем не печально. А потом я услышал голос мамы, более низкий, чуть запаздывающий за мелодией, как бы вторящий ей. Первый раз я слышал, как мама поет по-немецки. Когда их голоса сливались в терции, на сердце становилось сладко. Никогда до тех пор я не слышал подобной музыки, такой простой и такой светлой.

Они пели недолго. И снова лежали молча. Сквозь темноту я чувствовал, как они улыбаются.

Город детства

Сто первый километр

Как я уже говорил, я рос в маленьком среднерусском городишке Карабаново, невзрачном, как пыльный камень у обочины. Начинался он с деревянной, выкрашенной темным суриком железнодорожной станции. За окошечком маячило сонное лицо кассирши. Время от времени на перроне появлялся с флажком начальник станции, угрюмо дожидался отхода поезда и, зевая, вновь удалялся.

От Карабанова до Москвы 101 километр. Те, кого в Москву после лагерей и тюрем не пускали, поселялись у нас. Сочетание блатных и политических, характерное для сталинского лагеря, было особенностью и нашего городка. Здесь оседали и надзиратели, вышедшие в отставку или на пенсию.

Главная достопримечательность - текстильный комбинат, вырабатывавший ситец. За комбинатом речка Серая, от стоков красильни сине-чернильная. Мой отец, инженер и преподаватель ФЗУ, выполнял и перевыполнял план, осенью ездил с рабочими в деревню помогать колхозникам убирать картошку, мама учила в вечерней школе немецкому языку ткачей и ткачих, засыпавших на уроках от усталости.

Был в городе большой памятник Ленину и поменьше Сталину и много других гипсовых памятников, стоявших на клумбах. Три фабричные трубы коптили день и ночь, но их никто не замечал.

В начале лета устраивались массовые гулянья, завершавшиеся футболом, пьяным весельем и мордобитием. Со стадиона толпа возвращалась мимо руин разрушенной церкви и тысячекратно испражнялась на развалины и разбитые надгробья.

У меня в школе был товарищ, сын городского художника. В обязанности его отца входило рисовать по праздникам портреты вождей. К каждому празднику новые. Моделью служили фотографии из "Огонька". Рисовал он их по клеточкам на холсте.

Я часто бывал у товарища дома. Мне было любопытно листать энциклопедию, где чуть ли не половина фотографий была замалевана тушью.

- Враги народа, - объяснил товарищ.

На одной стене висел портрет мамы мальчика, на противоположной - плакат с портретами членов Политбюро. В углу - иконка с лампадой.

- Маму папа тоже по клеточкам рисовал? - спросил я.

- Не, маму он так рисовал. Маму не по клеточкам можно, вождей нельзя. Вдруг выйдет непохоже!

Он говорил наставительно, как старичок, и при этом сильно окал.

- Мама простит, правительство никогда. Посодют.

Бабушка, лежавшая на печи, перекрестилась.

От нашего дома начинались три улицы. Одна из них вела к заводу. Вторая к стадиону. Третья на кладбище. Улица 3-го Интернационала. Улица Победы. Улица Горького. Кроме них в городе было много других улиц, носивших имена революционеров, ученых, поэтов, детей-героев. Они уходили в лес, в заглохшие парки, в овраги, упирались в монументы, обелиски, заползали в подворотни, терялись в песке...

За заборами

Заборы были главной декорацией моего детства. В нашем городке они были такой же частью пейзажа, как небо, река, бурьян и крапива.

Несколько газонов в центре города выглядели нелепыми чужаками. К тому же на них были таблички "По газонам не ходить", и это действовало, как "Осторожно, злая собака!".

Все заборы были кривыми и удивительно долговечными. Ходить по городу означало перелезать через или пролезать сквозь. Так, прежде чем оказаться во дворе школы, надо было пролезть сквозь пять заборных дыр, обогнуть пять огородов, пересечь два пустыря и, наконец, перемахнуть через школьную ограду.

На улицы я попадал редко. По улицам ездили, носили знамена или гробы. Порой даже казалось, что будь лазы в заборах пошире, то и некоторые похоронные процессии направлялись бы сквозь них. Дабы выказать почтение почившим, избегавшим улиц.

Сотни тропинок петляли по заброшенным садам, вдоль темных прудов, затянутых плотной ряской, спускались на дно оврагов, взбирались на горки, с высоты которых открывался вид на церкви без крестов и остатки усадеб.

За заборами обитали спекулянты, картежники, пьяницы, инвалиды - все те, кому на улицах появляться не следовало. Здесь устраивали смертельные драки, проигрывали в карты людей, здесь бывшие солдаты нам, подросткам, рассказывали с подробностями о своих победах над немками и полячками.

Мы натыкались на мечтательных девушек с книгой в руке, на одиноких стариков, на семейные пикники, на голые парочки, на птицеловов, на всякого рода чудаков и доморощенных философов. Здесь можно было приобрести вещи, которых не достать в магазинах, починить обувь или велосипед, купить самогонки.

Здесь же, за заборами, проживали удивительные старухи, носившие строгие высокие прически и двигавшиеся с прямой осанкой. Из окон их жилищ в запущенные сады лились звуки фортепьяно. Они звали к себе, поили чаем из маленьких изящных чашек, угождали слуху французской речью, называли нас по имени-отчеству, делились воспоминаниями. В их комнатах мы находили неведомые предметы: пестрые вееры, маленькие бинокли, трости, статуэтки, изящные перламутровые шкатулки, причудливой формы пудреницы и флаконы. Со стен смотрели портреты мужчин, но спрашивать о них мы не решались...