Записки русского бедуина - Дмитрий Панченко

В заключение немного этнографии. Стайка девушек, щебечущих по-итальянски, — это неотразимо. Финские и шведские девушки вас порадуют цветом волос и здоровым видом, но их глазам будет часто чего-то недоставать. Этот недостаток вы, конечно, восполните в Израиле. Все оттенки женской привлекательности вы найдете в Нью-Йорке; для человека, наделенного глазами, чувствительностью и легкомыслием, уик-энд в этом городе представит множество соблазнов. Самую красивую девушку я видел в Кембридже (мы оказались в соседних очередях за пивом), она была персиянка.

А вообще красивых женщин вокруг меня становится все больше: преимущество зрелого возраста!

ЕВРОПА ДОИСТОРИЧЕСКАЯ

По достоверным свидетельствам, мы родились на опушке тропического леса. Когда климат стал суше и лес отступил, мы оказались в саванне: стали чаще вставать на задние конечности, чтобы дальше видеть, освобождать передние, чтобы размахивать палками, стали дружно отпугивать хищников, стали обтесывать камни — и вот мы уже Homo erectus и Homo habilis.

Европа — наша общая родина в более узком смысле. Здесь сложился современный человек — Homo sapiens, или, как настаивают некоторые ученые, впечатленные духовными озарениями неандертальцев, — Homo sapiens sapiens. Этот последний, как бы его ни называть, не только по-хозяйски расселился по всему земному шару, но еще и создал искусство. Собственно, как и все остальное, что окружает нас; но я говорю о таких отдаленных временах, когда еще не была изобретена цивилизация, не было истории. Европе выпала особая честь: на ее земле обнаружены удивительные произведения первобытной живописи, за ее пределами не найдено ничего сопоставимого.

На основании иллюстраций, которые я видел в книжках, у меня сложилось столь изумленно-почтительное отношение к художникам, расписавшим Ласко, что я почитал за счастье составить хотя бы приблизительное представление о природном ландшафте, их окружавшем. Я знал, что их произведения, открытые в 1940 году, вследствие частых посещений пещеры разрушились и что теперь посетителям доступна только их реплика, и потому думал лишь об ознакомлении с местностью. Оставалось пожертвовать тремя-четырьмя днями работы в библиотеке (пять лет назад мне это казалось расточительным) и совершить путь в тысячу километров, отделявших мой южнонемецкий университет от междуречья Дордони и Везера.

Я пересек Шварцвальд, оставил позади Рейн и, оказавшись во Франции, поехал в направлении Бельфора. С вершин холмов, на которые то и дело приводила дорога, открывались просторы как будто бескрайней земли; по правую руку виднелись Вогезы. Страна за Рейном была другой — более южной, хотя я двигался в западном направлении. Бросалась в глаза полузабытая прямизна дорог (в Германии прямые участки редки и коротки); многие дороги, как это принято во Франции, были обсажены деревьями, выглядели как аллеи. Под вечер на них разгоняешься и летишь с холма вниз, словно на санях.

За Бельфором поворачиваю на юг — Безансон, Доль, Шалон. Поля, перемежающиеся с возвышенностями; упитанные коровы и немногочисленные лошади; неведомая хищная птица, низко стелющаяся над землей, — по повадкам ни ястреб, ни сокол. За Дигуэном выбираю идиллическое место для ночлега, но приветливый хозяин сожалеет, что все комнаты заняты. Середина августа! В каком-то самоучителе я читал, что в это время вся Франция на колесах. Я не вспоминал об этом, пока ехал по малонаселенным и не слишком посещаемым краям, но зрелище автострады, ведущей к Монпелье и Средиземноморскому побережью, заставляет меня убедиться в справедливости очередной азбучной истины. Уже давно стемнело, позади Клермон-Ферран, оставлены помыслы о комфортабельном ночлеге — всюду все занято, и я сворачиваю на дорогу, ведущую к Орийаку. Даже в темноте я понимаю, что нахожусь в поразительном по красоте месте: на причудливых изгибах дороги фары высвечивают бесконечной древности скалы. Останавливаю машину — вот что ждет меня утром! Пока любуюсь звездным небом — такого Млечного Пути я не видел никогда.

Летняя ночь в этих старых горах оказалась настолько холодной, что я не дождался рассвета. За Орийаком горная страна закончилась. Я остановился в Фижаке выпить утренний кофе и не коре приехал в Рокамадур — средневековый город, частью прилепившийся к скале, частью на ней выстроенный. Он был важным центром паломничества на знаменитом пути в Сантьяго-де-Компостелла. Среди здешних пилигримов были короли; здесь зимовали солдаты Симона де Монфора. Я уже близко от цели. Я вижу глубокие каньоны и высоко над землей открывающиеся входы в пещеры — надежные убежища, господствующие над путями передвижения стад.

И вот я у пещеры Ласко. Совсем иная картина! Никаких каньонов, поросший лесом невысокий холм. У его подножья небольшое озерцо, с его вершины открывается вид на холмы и равнины. Ничего, что бы заставляло думать об обороне или нападении. Ничего величественного. Широта открывающейся панорамы, мягкость линий и обилие зелени настраивают, скорее, на умиротворяющий лад. Рядом протекает река — Везер, не маловодная, но и не слишком широкая.

Позднее я прочту, что в пещере Ласко не жили. Сюда приходили — одни работать, другие смотреть: Академия художеств, музей или храм — кому как нравится, и никому не известно, что было на самом деле. Впрочем, многое установлено относительно красок и разных технических приемов, использовавшихся художниками Ласко. Найдены лампы, при свете которых они работали. Лампы эти вытянутые, в виде ложки, и, судя по изображениям, сработаны так, что за них не было бы стыдно и греческому мастеру.

Будет нелепым высокомерием, решаю я, приехав сюда, не посмотреть на воспроизведение утраченных оригиналов, тем более что копии, как я узнаю, были написаны в других залах той же пещеры. Пускают небольшими группами, а билеты продают загодя в соседнем городке. Еду в Монтиньяк и покупаю билет на 18.10 (сохранившийся у меня) — одно из самых счастливых решений в моей жизни. Я был потрясен красотой увиденного, и в моем представлении работа французских реставраторов должна быть прославлена до небес.

Звери, бегущие по потолку: так часто описывают росписи Ласко. Художники Ласко бесподобны в изображении движения. Я имею в виду не столько анатомическую достоверность в передаче того, как движутся лошади, быки или олени, сколько сотворение мира движущихся животных. Ибо то, что предстает зрителю, не просто вереница разнообразных четвероногих существ; вы погружаетесь в особый мир. Целостных композиций как будто нет, но одни животные движутся в ряд, другие повернуты им навстречу, третьи показаны на дальнем плане. Детали прорабатываются ровно настолько, насколько нужно. Скажем, быки уже своей массивностью оттеняют быстрое движение лошадей. Краски выразительны, а в рисунке убедительное сочетание натуралистической точности и условности.

В отдаленном углу пещеры изображен человек — редчайший случай в палеолитической живописи. Одно исключение из правил дополняется другим — изображена сцена, живопись приобретает повествовательный характер. Охотник поразил копьем бизона, но, по-видимому, он и сам повержен — он лежит, распластавшись на земле. Рядом на шесте сидит птица. Бизон с его повернутой головой и нацеленными на охотника рогами изображен великолепно. Человек — схематично и скорее загадочно, нежели выразительно. Ясно, что это — мужчина (это-то легко показать), но его тело передано лишь общим контуром, на руках по четыре неестественно растопыренных пальца — как птичьи лапы, и голова гораздо больше похожа на птичью, нежели голову человека. Чем объяснить столь явное отступление от реализма?

Насколько я понимаю, изображен переход человека в загробное состояние. Коль скоро поверженный охотник показан обретающим птичьи черты, а рядом с ним на шесте сидит птица — эта птица, должно быть, означает отлетевшую душу охотника. А если так, то художник изображает нам то, о чем лишь можно догадываться, но что нельзя увидеть. Он изображает идею. Было бы нелепым изображать такие вещи в реалистической манере!

Положим, мы разгадали эту сцену, но фактом остается то, что первобытные художники вообще изображали людей редко, причем делали это, словно забывая о своей наблюдательности и своем мастерстве. Как предмет живописи люди интересовали их мало и в каком-то ином смысле, нежели животные. Понятно, что многообразие животных и их повадок — предмет пристального интереса первобытных охотников. Но почему все-таки мастерское изображение людей появляется лишь с наступлением цивилизации?

Нарисованный человек — либо портрет, либо сцена.

Сцена — это своего рода рассказ, но ведь у первобытных народов мы не встречаем и мастерских художественных повествований — литературы. Да и в деревнях шедевры создаются городскими писателями или художниками, приезжающими на летний отдых. Промыслы или фольклор, там культивируемые, могут достигать высокой степени совершенства, но печать индивидуальности и неповторимости, налагаемая личностью и эпохой, для них нехарактерна.