На языке врага: стихи о войне и мире - Александр Кабанов

2010

МАНТРЫ – МАНДРЫ

На дверях сельсовета оранжевая табличка:«Все ушли на заработки в Нирвану»,людям нужен быстрый Wi-Fi, «наличка»,однополый секс, и я возражать не стану.

Многорукая вишня меня обнимет: чую —инфракрасные колокольчики зазвенели,харе Кришна, что я до сих пор кочую,харе Рама, в гоголевской шинели.

Поворотись-ка, сынку, побудь завмагом:сколько волшебных мыслей в твоем товаре,солнце курит длинную булочку с маком,острые тени двоятся на харе-харе.

Чуден Ганг, но что-то зреет в его пучине,редкая птица, не отыскав насеста,вдруг превращается в точку посередине,обозначая касту этого текста.

2008

«Янтарь гудел, гудел и смолк…»

Янтарь гудел, гудел и смолк:смола устала от беседы,и сердце, как засадный полк —замрет в предчувствии победы.

И отслоится береста —сползая со стволов обойно,моя коробушка пуста,полным-полна моя обойма.

Янтарь истории гудел,тряслись над кассою кассандры,а у меня так много тел:браток, пора менять скафандры.

И к бластеру, и к топоруопять зовет комбат Исайя,да, я – предам тебя – умру,своим предательством – спасая.

«Страх – это форма добра…»

Страх – это форма добра,ангельский окорок,ватная тень от Петрападает в обморок.

Лысый, усатый, рябойвыпил сливовицы,и, наконец-то, собой —мертвым становится.

Тень отпоют воробьи,вместе с медведками:ужас, как символ любви,пахнет объедками.

Близким разрывом ложиськ детям, на полочку:распределяется жизнь —всем, по осколочку.

Аэроклей «ПВО»,Олю слукоило:стоило это тогоили не стоило?

СЕРАЯ ЗОНА

Гражданин соколиный глаз,я так долго у вас, что ячменным зерном пророс,и теперь, эти корни – мои оковы,пригласите, пожалуйста, на допроссвидетелей Иеговы.

В темной башне, как Стивен Кинг:тишина – сплошной музыкальный ринг,роковая черточка на мобильном,я так долго у вас, что опять превратился в свет,в молодое вино, в покаяние и минет,в приложение к порнофильмам.

Гражданин соколиный глаз,я ушел в запас, если вечность была вчера,то теперь у нее конечности из резины,для меня любовь – это кроличья нора,все мы – файлы одной корзины.

В темной башне – дождь, разошлась вода —жизнь, обобранная до нитки,и замыслив побег, я тебе подарил тогдапояс девственности шахидки.

«Оглянулась, ощерилась, повернула опять налево…»

Оглянулась, ощерилась, повернула опять налево —в рюмочной опрокинула два бокала,на лету проглотила курицу без подогрева,отрыгнула, хлопнула дверью и поскакала.

А налево больше не было поворота —жили-были и кончились левые повороты,хочешь, прямо иди – там сусанинские болота,а направо у нас объявлен сезон охоты.

Расставляй запятые в этой строке, где хочешь,пей из рифмы кровь, покуда не окосеешь,мне не нужно знать: на кого ты в потемках дрочишь,расскажи мне, как безрассудно любить умеешь.

Нам остались: обратный путь, и огонь, и сера,мезозойский остов взорванного вокзала:чуть помедлив, на корточки возле меня присела,и наждачным плечом прижалась, и рассказала.

2006

«Пастырь наш, иже еси, и я – немножко еси…»

Пастырь наш, иже еси, и я – немножко еси:вот картошечка в маслице и селедочка иваси,монастырский, слегка обветренный, балычок,вот и водочка в рюмочке, чтоб за здравие – чок.

Чудеса должны быть съедобны, а жизнь – пучком,иногда – со слезой, иногда – с чесночком, лучком,лишь в солдатском звякает котелке —мимолетная пуля, настоянная на молоке.

Свежая человечина, рыпаться не моги,ты отмечена в кулинарной книге Бабы-Яги,но, и в кипящем котле, не теряй лица,смерть – сочетание кровушки и сальца.

Нет на свете народа, у которого для еды и питьястолько имен ласкательных припасено,вечно голодная память выныривает из забытья —в прошлый век, в 33-й год, в поселок Емильчино:

выстуженная хата, стол, огрызок свечи,бабушка гладит внучку: «Милая, не молчи,закатилось красное солнышко за леса и моря,сладкая, ты моя, вкусная, ты моя…»

Хлеб наш насущный даждь нам днесь,Господи, постоянно хочется есть,хорошо, что прячешься, и поэтому невредим —ибо, если появишься – мы и Тебя съедим.

2009

№ 10101968

То ливень, то снег пархатый, как пепел домашних птиц,Гомер приходит в Освенцим, похожий на Аушвиц:тройные ряды акаций под током искрят едва —покуда рапсод лопатой сшивает рванину рва,на должности коменданта по-прежнему – Менелай,менелай-менелай, кого хочешь – расстреляй,просторны твои бараки, игривы твои овчарки,а в чарках – хватает шнапса, и вот – потекли слова.

Генрих Шлиман с желтой звездой на лагерной робе,что с тобой приключилось, ребе, оби-ван кеноби,для чего ты нас всех откопал?Ведь теперь я уже – не костей мешок, не гнилая взвесь,я совсем обезвожен, верней – обезбожен весь,что едва отличаю коран и библию от каббал,от эрзац-молитвы до причастия из картофельной шелухи:после Освенцима – преступление – не писать стихи.

На плацу – огромный каменный конь воскрешен вживую:приглашаются женщины, старики и дети в новую душевую,у коня из ноздрей – сладковатые струи дыма —до последнего клиента, не проходите мимо,от того и похожа душа моя на колыбель и могилу:слышит, как они моются, как поют хава-нагилу,ибо помыслы – разны, а память – единокрова,для того, чтобы прозреть, а после – ослепнуть снова.

Тесты

Затрудняюсь ответить – зима,как с трудом проходимые тесты,и на Банковой снова протесты,в снежных лифчиках зреет хурма,

доллар нынче торгуют за сотский,оппозиция ждет похвалы,и, сбежавший от сепаров, Бродскийзасыпает с коробкой халвы.

В снежных лифчиках зреет хурма,волчье небо укуталось в шубу,околоточный, склонный к ютубу,надзиратель обходит дома.

Время – чистые помыслы метить,одинокую ногу задрав,есть ли бог – затрудняюсь ответить,как лишенный родительских прав.

«Я споткнулся о тело твое и упал в дождевую…»

Я споткнулся о тело твое и упал в дождевуюлужу с мертвой водой, но еще почему-то живую,дай мне девичью память – крестильные гвозди забыть,ты спасаешь весь мир, для того, чтоб меня погубить.

Я споткнулся о тело твое – через ручку и ножку,в Гефсиманском саду, где шашлык догорал под гармошку,дай ворованный воздух – в рихонские трубы трубить:ты спасаешь весь мир, для того, чтоб меня разлюбить.

Сколько праведных тел у судьбы – для войны и соблазна,сосчитать невозможно, и каждая цифра – заразна,дай мне эхо свое, чтоб вернуться, на зов окликаясь,или минное поле – гулять, о тебя спотыкаясь.

Выход из котла

Мой глухой, мой слепой, мой немой – возвращались домой:и откуда они возвращались – живым не понять,и куда направлялись они – мертвецам наплевать,день – отсвечивал передом, ночь – развернулась кормой.

А вокруг – не ля-ля тополя – заливные поля,где пшеница, впадая в гречиху, наводит тоску,где плывет мандельштам, золотым плавником шевеля,саранча джугашвили – читает стихи колоску.

От того и смотрящий в себя – от рождения слеп,по наитию – глух, говорим, говорим, говорим:белый свет, как блокадное масло, намазан на склеп,я считаю до трех, накрывая поляну двоим.

Остается один – мой немой и не твой, и ничей:для кого он мычит, рукавом утирая слюну,выключай диктофоны, спускай с поводков толмачей —я придумал утюг, чтоб загладить чужую вину.

Возвращались домой: полнолуния круглый фестал,поджелудочный симонов – русским дождем морося,это низменный смысл – на запах и слух – прирасталили образный строй на глазах увеличивался?

«Хьюстон, Хьюстон, на проводе – Джигурда…»

«Хьюстон, Хьюстон, на проводе – Джигурда…»…надвигается счастье – огромное, как всегда,если кто не спрятался, тот – еда.

А навстречу счастью: тыг-дык, тыг-дык —устремился поезд: «Москва – Кирдык»,в тамбуре, там-тамбуре проводникбреет лунным лезвием свой кадык.

Мы читаем Блокова, плакая в купе —это искупление и т. д., т. п.«Хьюстон, Хьюстон, на проводе – проводник,проводник-озорник, головою поник…»

За окном кудрявится, вьется вдалеке —дым, как будто волосы на твоем лобке,спят окурки темные в спичечном коробке.

«Хьюстон, Хьюстон, – это опять Джигурда…»золотой культей направляет меня беда:«Дурачок, ты – всовываешь не туда,и тогда я всовываю – туда, туда…»

2011