После нас - Юрий Волгин

– Ну, так вот. Эта девушка, ее звали Арина, она выходила меня. В какой-то момент я понял, что влюбился. Но я был таким же дураком, как и ты, только не обижайся. Я был дураком, странником, вольной птицей. Меня манили все эти просторы, я должен был двигаться вперед, не мог сидеть на одном месте. Знаешь ли, сейчас я уже жалею об этом, но тогда я был по-дурацки решителен. И ночью я уехал. Не скажу, что это вылилось в романтичную ситуацию, что, мол, она проснулась утром, а меня нет, только мой трепетный запах и записка с признанием в любви. О нет, я бежал трусливо, в гари и грохоте. Мотор моего корабля после той перестрелки здорово троил, и я, наверное, разбудил весь город своим отбытием, как только включил зажигание.

– У тебя всю жизнь был один корабль? Тот, который взорвался?

– Да, я не слишком богат, – задумчиво сказал Марков. – И вот я поехал назад. Мне уже не хотелось видеть эту Эйфелевую башню, я ехал к себе на родину. Опять по Европе, только в другом направлении. Здесь-то и вся соль. Европа здорово отличается от России. Я не скажу, что там все медом намазано, нет. В конце концов, ведь именно в Европе мне прострелили плечо, которое ноет каждый раз, когда начинается гроза.

– Кстати, сейчас не ноет, а то я зонтик потерял?

– Сейчас нет. Но погоди, дай я закончу. Любой русский город опасен. Я бы не стал там задерживаться. Меня настораживает даже эта остановка, но вряд ли рядом здесь есть более или менее большой город, так как он не отмечен в навигации. Русские города опасны для чужаков, запомни. Их жители не любят, когда кто-то пытается влезть в их жизнь. И вряд ли они были бы рады, если бы узнали, что ты называешь таких, как они, дикарями. Я встречал немало русских странников, они получше городских жителей. Но все немного сумасшедшие. И не любят иньеру, разговаривают на своем.

– А ты русский не знаешь?

– Немного. Все же у нас общие корни. Но в наше время глупо знать какой-то местечковый язык, когда ты можешь повстречать кого угодно. Например, азиаты болтают не пойми о чем, и лучший для них язык – это язык пули. Не раз проверял на своей шкуре.

– Да уж.

Густав сполз по стенке еще больше вниз, поставил кружку на живот и вытянул ноги. И хотя на них были надеты удобные полуботинки, он все равно почувствовал усталость и легкую вибрацию в ступнях. Так всегда бывало после долгих переездов.

Он положил ногу на ногу, сделал большой глоток и прислушался. Ничего, кроме монотонного пения сверчков и шума ветра, стелющего траву по земле, не было слышно.

– Пойду отолью. – Марков поднялся со скамейки, брезгливо отряхивая зад от пыли.

– Погоди. Держи. – Густав потянулся и достал из рюкзака второй фонарь, включив его. – Если чего или кого увидишь, то кричи, не вздумай сам лезть в лапы лягушки-убийцы.

– Я тебе не говорил, что ты тот еще шутник?

– Ох, кто мне этого не говорил, старик! Ты даже себе не представляешь. Кстати, ты далеко не ходи. На борту корабля есть влагоприемник. Отлей в него, воду беречь нужно. Пить не пить, но в качестве технической она идет неплохо.

– Я не могу. – Марков угрюмо и нервно повел щекой, как будто его укусила пчела.

– Почему?

– Потому что я ссу кровью.

Не останавливаясь, он побрел за остановку, освещаемый фонарем. С минуту Густав просто смотрел перед собой, прокручивая кружку большим и указательным пальцем и грея об нее левую ладонь. Затем встрепенулся и крикнул:

– Эй! А почему кровью-то?!

Некоторое время ничего не было слышно, и Густав даже напрягся, привстав со скамейки, готовый в любой момент помочь Маркову, если с ним что-то произошло. Но потом раздалось знакомое кряхтение, звук застегиваемой молнии и едкий, преисполненный цинизма голос:

– Потому что у меня камни в почках, придурок.

Глава 3

Когда-то Тиски, с ударением на первом слоге, были красивым маленьким городом, в котором размеренным чередом текла полноценная жизнь. Мир, в котором каждый знал каждого, а если и не знал, то мог узнать от своего приятеля. Мир, в котором многое было заведено по своим правилам, и отступать от них никто даже не думал.

Хорошие дороги ласковой сетью окружали большое городское озеро. Между дорогами, как будто разбросанные чьей-то невидимой рукой, стояли дома. У всех у них был один отличительный признак – белый цвет. Тиски можно было назвать Белым Городом, в лучшие свои времена, после проливного дождя, он просто ослеплял непривычные глаза. В остальном же дома при детальном рассмотрении выглядели абсолютно разными – от панельных высоток с новыми, еще не дребезжащими лифтами, до двух– и одноэтажных старых домиков. Последних было больше, но это смотря с какой стороны заезжать в город. Попади вы с него с запада, и вас встретил бы целый спальный микрорайон. С востока – и вы оказались бы в урбанизированной деревне.

До Взрыва Тиски были одним из самых важных железнодорожных пунктов в России, сюда стекались тысячи рельсовых путей, сливаясь в одну величественную развязку на большом, построенном еще во времена СССР, вокзале: бетонные советские звезды, неохватные колонны, высоченные потолки. Когда-то все рельсы здесь лениво блестели на солнце, и, прикоснувшись к любому из них, вы бы почувствовали мощную дрожь подходящего поезда.

Поезда находились здесь круглосуточно. Одни уходили, проскальзывая под черной витой аркой с надписью «Счастливого пути!», другие приходили, осторожно проползая под точно такой же аркой, но с другой надписью – «Добро пожаловать в Тиски!».

Но сейчас на когда-то многолюдном вокзале не было ни души. Не слышался детский смех, не журчала вода в декоративном фонтане. Никто не стоял в тени, обмахиваясь свежей, только что купленной газетой с кроссвордами. Никто не тащил на своих плечах раздувшиеся, как верблюды после водопоя, сумки. Здесь было тихо. Мертвенно тихо. И сумрачно. Несмотря на яркое утреннее солнце.

Оно пробивалось через полуразрушенный вогнутый навес, соединявший правый и левый перроны. Раньше он был прозрачным, но теперь под слоем пыли, грязи и птичьего помета превратился в непроницаемую для света мутную преграду. И только там, где в крыше виднелись рваные дыры, сделанные то ли градом, то ли выстрелами из помпового ружья, солнце проникало яркими резкими лучами и ложилось на железнодорожные пути мирными брызгами.

Неожиданно в желтом ярком круге появилось какое-то существо. Оно было похоже на собаку, но двигалось на шести лапах, причем четыре были задними, а две – передними. Из пасти существа свешивался темно-бордовый язык, покрытый мелкими белыми точками.

Существо ловко перескакивало шпалы, иногда прыгая из стороны в сторону, но всегда двигаясь по тому маршруту, который пересекался с солнечным светом. На свету оно ненадолго останавливалось, довольно жмурилось и иногда звонко тявкало, оглашая умерший вокзал эхом, а затем двигалось дальше.

Наконец оно достигло лестницы, ведущей на перрон. Смешно задирая задницу и клацая желтыми зубами, существо взобралось наверх и остановилось, настороженно озираясь.

Могло показаться, что это излишняя мера предосторожности, но существо не зря прожило на свете уже целых шесть лет и за эти годы испытало на себе столько, что другим и не снилось.

Наконец, убедившись, что никого вокруг нет, собака побежала дальше.

Она пересекла перрон, вбежала в здание вокзала и, цокая когтями и грубыми подушечками лап по мрамору, побежала к выходу. Проскользнула под турникетом, впрыгнула в разбитую раму когда-то самодвижущейся по типу карусели двери и вышла на улицу.

Тут было уже веселее, не так мрачно, не так одиноко, не так… опасно. Отсюда можно было убежать, случись что.

Вокзал находился на главной площади города, но здесь не было традиционного для России памятника Ленину. Здесь водрузили огромного бронзового железнодорожника, машущего позеленевшей от времени рукой светлому будущему и мертвенно улыбающегося тому, что ждет его впереди. К сожалению, человека, когда-то позировавшего для этого памятника, впереди не ждало ничего хорошего. Этот человек был мертв. Как и миллиарды других. Но память о нем осталась.

Хотя вот, например, собака не знала, кто он такой. Для нее он был всего лишь верстовым столбом, меткой. Она подбежала к постаменту, привычно задрала лапу и помочилась. Эта традиция продолжалась уже в течение трех лет, изо дня в день, а на месте метки пожелтевшая полированная мраморная плита стала рыхлой и сыпалась при малейшем ветре, обнажая бетонную арматуру. Наверное, если бы собака ходила на клумбу, то там к этому времени лежала бы бесплодная выжженная земля. Но в Тисках клумб больше не было. Все захватила трава, сорняки и летающий мусор.

Изнеженные слабаки подохли. Сильные и закаленные остались. Вышло так, что человеческий мусор оказался сильнее человека.

Существо относило себя к сильным. Поэтому, справив нужду, оно оскалило зубы и тихонько зарычало, поджав хвост. На всякий случай, обращаясь к невидимому противнику.