Ego - эхо - Вера Лукницкая

Через несколько лет после революции папины братья в Ленинграде были постепенно убраны один за другим, а наивный папа решил на время "спрятаться": он приехал из Ленинграда, поближе к старшему брату, думая, что на Кавказе его тоже не достанут - далеко. Но оказалось, что везде для всех "бывших" организованы принудительные явки, и кисловодский папин брат преследовался такими же ежемесячными отметками в таком же учреждении - в ОГПУ.

Кроме того, папа и дядя пытались спрятать портреты своих славных военных предков, спрятать на всякий случай - для истории. Они не верили в советскую власть, хотя и не боролись против нее. Они ждали. Дядя жил поблизости от бывшего их дома и сумел загодя перевезти из него раритеты к себе, в Кисловодск. Но в его квартире было негде, да и опасно держать коллекцию. Новые порядки пугали и вынуждали приспосабливаться.

В итоге всех перипетий портреты были, к несчастью, сожжены, а дядя Миша тоже, как и его братья, погиб в ссылке. А папа мой пострадал не больше ли? Он "наступил на грабли" второй раз. Только еще более острые. Уехал с Кавказа перед всеобщей паспортизацией. Ленинград город большой - думал, затеряется. Спрятаться опять не удалось. Единая паспортная система с обязательной пропиской грозила папе арестом, высылкой, как и всем прочим "антиобщественным элементам". Советская власть сама творила эти "элементы", а затем, выдавав им "волчьи билеты" с пропиской, сама же уничтожала их окончательно.

Папа предпочел тюрьме и ссылке жизнь на свободе, хотя нелегальную. Не подумал, он, ошарашенный движущейся по пятам лавиной несвободы о том, что свобода не может сама по себе родиться в нем из ничего, если вокруг нет атмосферы свободы. Не предполагал, что умереть заживо - страшнее. И наказал себя так, что хуже не бывает.

Бездомный, безработный, он мотался по чужим углам, не существовал как гражданин. Сделал меня сиротой и с мамой не смог официально расстаться. Теперь она, бедняжка, в тюрьме "бьется" за правду, которая, оказывается, не бывает равной для всех. Она - правда, - вытягивается судьбою, как в игре счастливый фант.

Это была длинная-длинная петербургская семья Черницких. Теток было тоже много. Я знала четырех и немножко пятую. Шестая парила над всеми ... с именем Вера.

Одна из них, тетя Мара, водила меня не только по церквям, но в зверинец, на американские горки и чаще всего в музеи. В Эрмитаж она привела меня, когда мне исполнилось семь лет. Первое, что сделала тетя Мара привела в Галерею героев Отечественной войны 1812-го (до революции говорили - Палата). Показав на один из портретов, очень тихо, хотя и торжественно произнесла: "Помни, Верочка, и гордись всегда: это твой предок, ты одна остаешься из нашего рода". Я не понимала, почему я одна "остаюсь" из нашего рода - какого?- и чем я должна гордиться, и кто тот военный дядя на картине в эполетах с орденами. Про эполеты мне рассказал потом мой дядя Вася - папин брат.Тетя Мара - Мария - разделила участь родных и своего мужа, известного ученого-математика, Владимира Сергеевича Игнатовского. Они были расстреляны вместе в первые дни войны... За то, что он не то учился, не то работал в Германии. Революция застала его в России, в деловой поездке. Он женился на тете Маре и остался навсегда. Мог бы и уехать, но предпочел делать научные открытия для новой России. Страна принимала его открытия до 22 июня 41-го...

Сейчас я хоть и не совсем еще взрослая, но все думаю: были бы "мои" следователи врагами советской власти, было бы так просто. Но они поставлены бороться с врагами. А раз они борются с мамой, со мной, расстреляли крупного советского ученого - моего дядю, изолировали и уничтожили папиных братьев и думают, что победили нас, значит мама, папа и я, значит мы - враги? Но мы же не враги! Как доказать? И почему надо доказывать? А я доказываю. Ночью. В пустоту. Но если бы не было пустоты, а за столом сидел бы пьяный человеко-зверь, который именуется советским следователем, то все равно получилось бы, в лучшем случае, - в пустоту. А в худшем?.. Я не знаю законов. Я еще глупая дикарка. Мне не хватает понятий, но рядом, даже во мне живут мои помощники: ощущение и интуиция. Следователи чтут закон страны и власти? Выполняют его добросовестно и честно? Тогда почему они грубы, непоследовательны? Почему запугивают, шантажируют, унижают меня? Такие пытки, как эта ночь, входят в содержание, в смысл законов? Не верю: у людей такого не может быть. Народная, советская страна. Тогда что ж, это они сами, по собственному убеждению такие мне попались? Но их - целая армия! Кто их воспитал? Учителя, профессора, командиры высокие, родители, наши вожди? Где ответ?

МАМОЧКИНА ЗАПИСЬ

Поместили нас в огромный подвал под каким-то домом. Усталые и голодные, за эти сутки не было во рту и маковой росинки. Проспали на голом каменном полу, в надежде, что завтра нам подбросят что-нибудь, хотя бы соломы, но наши надежды оказались тщетными, и нам пришлось спать целый месяц на голом каменном полу. Наутро нас повели на оправку. Большой двор, в конце двора обычная деревянная уборная. Нас в уборную не пускают, мы должны садиться перед уборной, лицом к конвоирам, а их также как и нас, пять человек. Естественно, никто из нас не освободился, и так каждый день. Необходимость взяла верх...

А может быть, мама за оккупацию сидит? Так ведь мама же не виновата, что была оккупация? Может, за то, что, приехав из Волховстроя к бабушке перед оккупацией, она не смогла куда-то нас вывезти? И куда? Ее, да и всех мирных людей за эту оккупацию надо пожалеть. Мы не верили, мы до последнего дня надеялись - оккупации не будет, громкоговорители поддерживали в нас эту надежду, радио сообщало, что бои идут где-то под Ростовом, а немцы в это время - танками, пушками, мотопехотой мчались через Минводы по нашей дороге вперед.

Местные русские немцы, обиженные на советскую власть за страшный голод и насильную поголовную коллективизацию в 33-м, 34-м, и за то, что в первые дни войны весь немецкий поселок выслали в Казахстан и Среднюю Азию, оставив только смешанные браки, теперь все это прошлое вспоминали, приближая, примеряя его к настоящему, еще и еще раз переживали и вымещали обиду. На ком? На своих соседях "не немцах" - становились прислужниками оккупантов или сочувствующими им.

Двести лет, а то и больше жило в поселке столько поколений! С екатерининских времен. Давным-давно уже все перемешалось - все общее: школа, клуб, амбулатория, сельпо, колхоз "Октоберфунке", Сталинская Конституция. Общие дети, внуки, правнуки! А пришли фашисты, и некоторые наши русские немцы "сдвинулись".

Враги, хотя никаких заметных мирному населению объектов не строили, но власть свою установили жесткую и на территории нашего бывшего санатория, а потом госпиталя организовали свой штаб с комендатурой. Оттуда приходили полицаи выгонять нас на работу. Мама на биржу труда не пошла. Регистрироваться на работы по немецким приказам не выходила. Она болела, она всегда была болезненной, хрупкой, да и не верила она никогда, что это безобразие может долго продлиться. Тогда гнали меня. И я шла, чтобы оградить собою, уберечь своим замещением маму и что-то добыть из еды и еще помочь детскодомским ребятишкам-дошколятам, оставшимся беспризорными. И каждый день, каждый час и каждую минуту мы ждали наших спасителей - Красную армию.

Через некоторое время вместо освободителей наехали еще какие-то оккупанты, но не военные: черноволосые и в штатских богатых костюмах. Вели себя необычно: спокойно, невраждебно и, что было удивительно, - независимо от местной фашистской машины. Один-единственный из них был в немецкой солдатской форме, его называли "капитан". Он говорил по-русски, и только он "снижался" до разговора с нами. Мы как следует и не поняли, что же это было за явление в лице странных оккупантов.

"Капитан", армянин по национальности, казалось, сам мало понимал, или притворялся. Он, как мог, объяснил нам, что все эти люди - армяне из Парижа - русские эмигранты, что к Гитлеру относятся плохо, но тот пообещал им Армению, вот они и организовались в Париже, заключили с Гитлером соглашение и теперь идут за его войсками с интервалом в сто километров для "освобождения" Армении от советской власти.

Эмигранты эти - якобы нефтепромышленники - разговаривали между собой только на французском языке. Их вежливое поведение, выдержанность, чрезвычайно скромная еда, никакой выпивки, ни единого выстрела, ни повышенного голоса, их штатские костюмы - казалось, они не участвовали в войне. Один из таких, главных, Тигран Багдасарян поселился в нашем доме, как объяснил "капитан" - по двум причинам: дом русский и чистый, и главное то, что абсолютно чиста дворовая уборная. У этих, совсем не немецких типов, было недоверие не только к официальным нацистам, но и к некоторым местным приспособившимся немцам.

Я не верила, что квартирант не знал, хотя бы плохо, русского языка.

Два раза к нему приезжал толстый шумный немолодой уже человек с острой белой бородкой и тоже в гражданской одежде. Приезжал он на автомобиле. Этот человек как раз разговаривал по-русски хорошо и охотно. В первый его приезд мы попрятались, но он выудил нас из кладовки и веселым голосом сказал, что хочет послушать советские песни. Я не знала, что делать. А бабушка Оля говорит мне тихо: