На линии горизонта - Диана Виньковецкая

В то же время тут у людей, живущих в беспросветном невежестве, вдруг может встретиться психологическая одарённость, стремление к прекрасному и невероятная этическая чувствительность. Как это возможно, и как уживаются жизненные стремления с окостенелостью? Я не могу понять, а может, и не нужно понимать. Тут можно было услышать и бессмысленные, бредовые рассуждения, и вдруг мысли и слова, достойные мудрецов.

Как‑то стены и люди на геологической кухне слушали, как повар Юрка бойко рассказывал о своей возлюбленной, как он был сражён её эффектной внешностью, и как… и что… Шофёр дядя Вася, вовлечённый вместе со всеми в юркины любовные излияния, вдруг спрашивает: «Юрка, неужто у тебя есть чем любить‑то?» — Юрка многозначительно хихикнул. — «Глупый ты, я о сердце говорю, а не о плоти… Суть любви душою понимать надо», — укоризненно и серьёзно сказал дядя Вася. Но где аудитория? Где магнитофоны! На фоне пустых эротических кривляний — такое проникновение (возможно ли?) в суть любви — «чувствовать душою». И как не удивиться несовпадению мест с людьми.

Вот буровой мастер Шмага, считавшийся первым остряком Агадыря, создатель присказок, шуток, о еде, о политике, о чём угодно, вместо тоги, облачённый в перекроенный спальный мешок, стоит как древнегреческий циник, окружённый поклонниками, ротразинув–шими от его слов, на буровой вышке, как на мраморных ступенях Форума, и посмеивается над всем миром. «У них есть карта, а у меня — голова», — подшучивал он над геологами. «Как стемнеет — будем брать». «У нас — не забалуешься «…И долго потом рабочие и буровики повторяют его высказывания, но не обладая мастерством Шмаги, затирают их до банальностей. «Родился — по собственному желанию, умер — по сокращению штатов…» Редкий гость — человек с мозгами, мог тут случайно затесаться, а вот «голов» вместе с «картами» — за скобками, — знаний соединённых с мыслями — попробуй отыщи. А на нью–йоркской стороне, где всё твёрже и жёстче требует соединения, часто ли оно отыскивается?

Биш–бармачить, пить чай, кумыс у гостеприимного казаха Жумаша, юрта которого стояла недалеко от нашего лагеря, для нас было путешествием в каменный век. В самой юрте есть какой‑то родовой, племенной дух, исчезающий повсюду, — очаг посредине, свет откуда‑то сверху, кошма из овечьей шерсти, запах… животные, кумыс. Жумаш принимал геологов по–восточному — «Шолом Алейхем, Разведка! — Большой золото ищите. Мын — хозяин страна. Жаксы (хорошо). Мын траба не едим, жарата биш–бармак». Он восседал на ковре и дальше своего места, казалось, никогда не двигался. — Жена и дочка вокруг него крутились. Был он кем‑то вроде старейшины среди окрестных казахов, и время от времени к нему наезжали местные джигиты. Что они обсуждали? Мы знать не могли. Наши шофера и рабочие «калымили» у Жумаша (он их нанимал за деньги) — перевозили, подносили, строили… В свою очередь через него геологи покупали баранов, что было тогда большой услугой в скотоводческой стране — где все бараны были куда‑то приписаны, их всё время какие‑то коммиссии пересчитывали, и приобрести барана было практически невозможно. Но Жумаша как–будто всё это не касалось, вся советская власть была где‑то, а он себе жил и жил независимо, по–философски, и барана мог для нас достать. «Биш–Бармак — жаксы (хорошо), вода — хорошо, небо — хорошо… — говорил он. — Ай, Ай…я..й. й! Ты — нервный, дикий лошадь — жаман — не хорошо».

Раз, я зашла к нему в юрту одна — брала воду на анализ из его источника. Жена Жумаша хлопотала около самовара. Старик восседал на ковре, как обычно, поджав под себя ноги, и курил трубку. Жестом он пригласил меня присаживаться: «Шолом–Алейхем, кызымка!» Я присела напротив него, но было неловко под праотцовской остротой его взгляда. Подали пиалу с чаем. Я похвалила чай и принялась его отхлёбывать. Жумаш несколько минут с любопытством меня рассматривал, и вдруг спрашивает: «Кызымка, у тебя жених есть?» — «Нет». И самой как‑то неловко, что нет у меня жениха, — по взглядам восточного человека давно пора иметь и мужа и детей, а у меня… и ответной любви нет. «А джигит с бородой?» — слышу лукавый голос. Будто пуля пролетела мимо меня, и я опешила. В это время в юрту заглянул баран и, выпучив глаза, стал смотреть «как баран» на меня, а я на него, ещё отуплённей. Свою любовь я хранила молча. — Никому не признавалась. Скрывала, что «джигит с бородой» — моя боль.

Смотрю в чай и рассматриваю движение чаинок. Говорить ничего не могу. В юрте слышно только сопение барана. Жумаш, после наставлений барану и жене, снова обращается ко мне: «Мын любовь знаю по взгляду — как смотрят». Слова «по взгляду» повисают где‑то на луче, проникающем через щелочку из‑под купола юрты. По взгляду… По лучу… узнаётся любовь. Старик, издавая глотающие звуки, причмокивает: «Кызымка, будет жених, жаксы (хорошо)… Тот с бородой». Выхожу из юрты медленным шагом: До свидания! Хош! Хош! Распахиваю занавеску из бамбуковых стеблей, закрывавшую вход в юрту, от прикосновения шторы позвякивают точно сере— брянные: та… та… та. Выхожу в степь. И во всём движущемся — в стаде, в источнике, в шелесте ковыля будто слышу эхо слов старика: Будет жених… Будет любовь… Джигит с бородой… Жаксы.

А люди слепы на любовь! Наши умники — до самой моей свадьбы понятия не имели о моей любви, на лбу написанной. Геофизические приборы могли улавливать тончайшие аномалии радиации, гравитации, сейсмики, невероятные проникновения в глубины земли, в тайны залегания слоев, а антенн, улавливающих человеческие отношения, не было. Любовь от взгляда, не от прикосновений, как распознать? Может, в будущем придумают улавливатели любви, боли, вранья, глупости, предательства…? И тогда не будет никаких сюрпризов и тайн? Они остануться только в диких степях.

Похоже, что в процентном отношении на агадырскую душу доморощенных философов тут больше, чем в Нью— йоркских предместьях. Это одно из свойств бесконечной земли, связанное с национальным характером — рассуждениями, поисками… исканиями… ленью… Тут не делают вещи и не ищут доллары, а только выращивают отношения. Правда, в Нью–Йорк за последнее время со всего мира нахлынули желающие пофилософствовать, — но в отличие от нашего захолустья, тут искателей–попрошаек обеспечивают социальными суммами для пропитания, чтобы отстали от привычного и не философствовали. Однако из приехавших многие ещё долго продолжают мечтать, рассуждать, хвастать, сохраняют форс, потому что, оказавшись не в своей среде, человек всяческими способами хочет скрыть недовольство собою. И сам себе хочет доказать реальность своего существования.

Попадались в Агадыре и аристократы, если считать не титулы, а любовь к бесполезному за аристократический признак. Подобных аристократов, конечно, в Нью–Йорке несравненно больше, хотя подсчёт их наличия зависит от того, что считать бесполезным. Обращения: «маркиз», «барон», «граф» можно было услышать в Агадыре, но относились они к лошадям, собакам, котам. Идея равенства всех взбудоражила, дворян вывели под корень, но таинственная необычность в именах ещё чудится. Въезжая в Америку, как известно, нужно отказываться от своих титулов, но наши русские аристократы хранят свои наименования. Есть дворянское общество, которое до этого года возглавлялось князем Щербатовым, но после того как он женился на простолюдинке молодой журналистке Ларисе, его отстранили. Князь был блистательный, изыскано–породистый, во всей его наружности было написано — князь. И в его присутствии чувствствовалось, что не все люди — люди. В отеле «Плаза», построенном перед приездом в Нью–Йорк английского короля Якова IV, с мансардами похожими на башни замков Лауры, раз в году проводится дворянский бал, где можно встретить оставшихся представителей знатных родов и даже царских родственников. На бал все должны являться в вечерних нарядах и в полной красоте. Не буду описывать сколько времени я потратила на выбор наряда, как металась по Нью–Йорку в поисках замены забытых украшений, как мужу специально выбирали блестящий вороний смокинг, чтобы скрасить его еврейское происхождение. И вот мы на балу. Вошли в освещённый большой зал. Кресла обиты гранатовым бархатом, столы покрыты зелёным шёлком. Люстры, колонны, дамы со своими фантазиями. Причёски… Поклоны… Кое–какие остатки придворных обычаев — реверансы, улыбки, манеры, хотя не все так любезны, как требует этикет — не отвечают на улыбки улыбками — видимо, самозванцы, но всё равно атмосфера светская.

На первом балу нас, уж не знаю почему, наверно, кого‑то хотели обидеть, усадили за один стол с Никитой Романовым. Ну, думаю, раз такая честь выпала, то посмотрю на царское величие, обращение, буду как можно любезнее, поговорю. Увы, потенциальный наследник престола, хотя до него «дело» вряд ли дойдёт, да и престол упразднили, на вид был, как выражаются в народе, — «из себя весь не видный» — ни царственной осанки, ни величия жестов, ни улыбки. Кроме безумной скуки на его лице, не покидающей его даже, когда к нему обращалась его жена, немецкая принцесса, ничего нельзя было распознать. На реверансы, приветствия аристократов, заискивания окружающих он отвечал безразличным видом. Ни одобрения, ни удивления — ничего — будто никого не видит и ничего его не касается. Как часто имена не связаны с их личностями. Я уже встречалась в Вашингтоне с ещё более дальними наследниками престола — грузинскими князьями Чавчавадзе — и тоже имена звучали загадочнее, чем их носители. Может, лучше выбирать царей? Из кого? Вы ищите справедливость? «…Но нет её и выше». Дайте‑ка, моим агадырским героям — дяде Васе, буровому мастеру Шмаге, шофёру Виктору фраки, сшитые Версачи, да пристегните им бабочку от Доны Каран, да надушите духами Картье, то многих на балу присутствующих они за пояс заткнут. И никто не распознает, что они не графы. Всё же происходит наоборот. Может перед блеском, образованностью, аристократизмом князя Щербатова или княгини Урусовой агадырские чуть померкнут, но я подозреваю, что не только они одни.