Арабеска зеркал - Саша Лонго

Небожительница…

Примадонна…

Актриса…

─ Беллочка, это памятная фотография. Я очень многое вспоминаю, когда смотрю на нее… Штиль, бриз, зыбь, гладь… Натянутое, как паруса, полотно кулис. Все, как всегда со мной, и в то же время все, как в первый раз. Знаете, Беллочка, мой дебют на сцене ─ это была сплошная трагедия! В театре имени Горького в Нижнем Новгороде (кстати, город тогда назывался Горький) работали великолепные артисты. Завлитом в театре был Боря Смолянский. А художником спектакля ─ Сережа Бахрушин. Наш спектакль был первой его театральной работой. Это сейчас он один из известнейших театральных художников мира! Но наш первый совместный опыт был на грани… Как бы это вам сказать, на грани фола…

Белла искренне удивилась: Аркадия в ее понимании была просто воплощением успеха ─ в этой связи ей трудно было представить какой-то профессиональный провал, пусть даже на заре карьеры.

─ Представьте себе, я окончила факультет музыкальной комедии. В драме всегда снобистски относились к артисткам такого рода. Несмотря на то, что у нас была очень сильная школа. Мой мастер ─ один из самых талантливых режиссеров своего времени, соратник Акимова ─ Всеволод Сергеевич Горштейн. Он драматический актер, создатель одесской оперетты. У меня была очень хорошая драматическая школа, я считаю. Но нужно знать закулисье театра… Большая труппа, и вся ее женская часть считала себя достойной роли Ларисы Огудаловой. И вдруг привозят откуда-то из Ленинграда какую-то Ларису Огудалову, да еще с дипломом актрисы музыкальной комедии. Вы можете себе это представить? Вся женская труппа объявила мне бойкот, еще не зная меня. Я приехала, а со мной просто никто не общался. Меня не замечали… Как будто меня не было.

И тут Аркадия Павловна увидела соляным столбом застывшую подле нее Варю и, как обычно, поразилась тому, какую реакцию вызывает в ней своими воспоминаниями. И сразу поняла, почему… Варя догадывалась, насколько Аркадии не хватает публики. И как могла ─ самозабвенно, боясь дышать, ─ изображала восхищенную аудиторию. Но привычная игра между ними заставила сказать то, что она сказала:

─ Садись уже, Господи! Что ты там в углу застыла, Варя? Слышала это уже миллион раз… На чем я остановилась? Ах, да… Я приехала, вся полная надежд. До этого ведь я в театре вообще не работала. Поэтому первый свой театр я страшно идеализировала. Я отвергла предложение Ленинградского театра оперетты. Что бы мне там не работать? На меня там должны были ставить два мюзикла. Но я поехала в Горький играть «Бесприданницу». Сказать, что встреча была холодной ─ не сказать ничего. Она была ледяной!

Аркадия Павловна взяла эффектную паузу.

─ … и как же вы справились?

Она торжествующе посмотрела на свою небольшую аудиторию.

─ Вся мужская половина театра была со мной. Именно тогда я поняла, что мужчины способны вынести на своих плечах в жизни, в искусстве, в браке… Хотя на первых порах мужское внимание в театре еще больше осложнило мне жизнь! А Заславский, он был очень импульсивным и эмоциональным человеком. У него все было так: «Либо все ─ ах! Либо все ─ ой…» Когда я приехала, у Заславского все было ─ ах! Он гордился, что его труппа пополнилась молодой интересной актрисой. В театральных кругах города прошел слух, что Заславский привез из Ленинграда совершенно необыкновенную актрису! Это был, кажется, год стотридцатипятилетия со дня рождения Островского. Я только помню, что эта постановка была в фокусе пристального внимания как партийного руководства в искусстве, так и почитателей театра.

И мы начали репетировать… Репетиционный процесс длился в течение полугода. И за это время я ни разу не вышла на сцену. Ни разу… Ни в одном спектакле. Заславский нигде меня не выпускал. Придерживал меня для «Бесприданницы». Это была катастрофа!

Полгода я не выходила на сцену, не общалась со зрителем, утратила нужное психологическое состояние. Я о-о-очень любила состояние «предигры», но тогда оно затянулось и две женщины ─ реальная и вымышленная ─ слились воедино, строили планы, совершали чудачества и жили… надеждой. Надеждой на успех. Репетиции шли полным ходом. Этюдный метод по системе Станиславского! Заславский в восторге! Все здорово! Все великолепно! Интерпретация у пьесы была непростая. Представьте на сцене две платформы, как разновеликие качели на цепях. Они раскачивались. Это были декорации спектакля. На этих зыбких платформах должно было проходить все действие. Где-то стояли столики как элементы декораций. И первый монолог, самый сложный и значимый… начинался на стуле, стоявшем на авансцене. Это архисложно! Я была актрисой совсем другого жанра. Естественно, как в любом спектакле, у нас был второй состав. Но репетиционный процесс был очень гармоничным. У меня все получалось! Заславский воспользовался тем, что я пою, двигаюсь. И в спектакле было пять или шесть романсов, были постановочные танцы. Конечно, он ставил на мою индивидуальность, и другой актрисе это давалось значительно труднее. И вот свершилось: был назначен день премьеры…

Аркадия Павловна замолчала. В комнате повисла пауза, почти театральная, настолько Варя и Белла сопереживали ее рассказу. Но она умела держать паузу…

Небожительница…

Примадонна…

Актриса…

─ А что было дальше, Аркадия Павловна?

Робкий вопрос Беллы вывел ее из оцепенения, почти гипнотического состояния, в которое ее погрузило воспоминание о театральном дебюте.

─ Настал момент сдачи худсовету. Представьте себе, что такое сдача художественному совету такого большого спектакля? Это значит, театр весь занят в спектакле. В зале практически никого нет. Режиссер сидит там же, где обычно на репетициях! И Боже мой!.. Вроде бы обстановка та же… В зале никого нет. Я вышла на сцену… И тут со мной что-то произошло! Что-то невероятное! Я разволновалась настолько, что начала путать реплики: Кнурова я назвала Вожжеватовым, Паратова ─ Кнуровым. Это был какой-то кошмар! Два с половиной часа позора! Заславский, он такой маленький был, кругленький, лысенький, мне по плечо. После этой сдачи он бежал по коридору театра и, выпучив глаза, кричал: «Что делать? Что делать? Вызывайте карету „Скорой помощи“! Это кошмар! Полный провал! Это ─ конец!» А на следующий день был назначен общественный просмотр. Мне снились разноцветные, волнующие сны. Большой трехъярусный зал полон зрителями. Общественность заинтригована. Уже красуются по городу афиши. Все премьерные дни Ларису Огудалову играет Фротте, Фротте, Фротте… Вы представляете?.. Нет, вы не можете себе этого представить. После этого худсовета у меня было желание лечь и умереть.

Такое желание великой женщины с несгибаемой силой воли после фиаско на прогоне вызвало улыбки на лицах ее слушательниц, настолько дикой казалась им ситуация, произошедшая с ней, не знавшей провалов, много лет блиставшей в разных спектаклях на величайших сценах мира!

─ Мне действительно тогда было не смешно! Я хотела повеситься… Правда, я об этом думала! Тем более что вечером после провала на худсовете, выйдя из театра, я увидела, что на всех афишах зачеркнуто мое имя и наспех ручкой вписано имя актрисы другого состава. Это была трагедия!

На следующий день ─ общественный просмотр… Полный зал! И полный провал бедной актрисы, которая ни в чем не виновата, потому что спектакль ставился не на нее. Ужас! А Заславский делал большую ставку на этот спектакль. Я помню затишье в театре перед премьерой. Такое, как будто объявили осадное положение. А я жила тогда в актерском общежитии, мне там выделили комнату. Оно находилось совсем рядом с театром. На следующий день на премьеру приехала Мария Иосифовна Кнебель. Рано утром прибегают за мной. Мария Иосифовна просит, чтобы я пришла в театр. Представляете, что такое для меня Мария Иосифовна ─ ученица Станиславского? Это ─ легендарная личность! Нет, больше ─ это Бог! У Заславского огромный кабинет. Далеко от входа стояли стол, стулья ─ и больше ничего не было. Пусто! Я зашла и увидела эту маленькую женщину. Если вы знаете, она очень маленькая была, с кривыми ножками. Я почему-то запомнила, как она сидела и ножки были видны. Сидела и смотрела на меня. А вокруг нее бегал Заславский. Бегал кругами и орал: «Вот, видите? Посмотрите на нее! Она же в полуобморочном состоянии играла, а я ─ в полуобморочном состоянии все это смотрел. Я не знаю, что мне делать! Я не знаю! Все, я пропал!» Она долго слушала, а потом как цыкнет на него: «Сядь, Боря!», а мне ─ «Деточка, что случилось?» Я отвечаю: «Ну, не знаю… Не знаю я». Она спрашивает:

─ Ты на сцену выходила в других спектаклях?

─ Только в учебных.

─ А здесь?

─ Нет!

Боже мой, какая же это была гневная отповедь… Случился главный урок, сформировавший убеждение (а я потом сама преподавала), которое я пронесла через всю свою жизнь. Мы ответственны за своих учеников, которых обучаем актерскому мастерству, азам профессии. Мы ─ педагоги, учителя игры, учителя жизни ─ должны думать, как и с чем они выйдут на сцену. А Заславский подумал только о себе. Он хотел выдать блестящую театральную премьеру! Но совершенно не подумал, как меня подготовить к той ситуации. Я не топтала эту сцену, не встречалась со зрителями. Только со школьной скамьи! Учебный театр ─ это совершенно другой коллектив, другая обстановка во время показа, другой зритель! В общем, Кнебель выдала ему при мне, не стесняясь. Заславский, побледнев от ее выволочки, выдавил из себя: «Я не могу выпустить ее на сцену! Я не возьму на себя такую ответственность перед зрителем». Кнебель, торжественно и сразу став тише, произнесла тогда одну-единственную фразу: «Ты понимаешь, если она не выйдет сегодня на сцену, она не выйдет на сцену ни-ког-да! И это будет твоя вина, Боря…» И знаете, когда я услышала эту фразу, у меня сразу изменилось настроение. Я стала гарцевать, как скаковая лошадь! А внутри меня разлилось такое странное спокойствие: как будто я на все сто была уверена, что смогу! И афиши редактируют в третий раз: зачеркивают фамилию исполнительницы второго состава и вписывают мою. Представляете, какой накал драматизма?