Арабеска зеркал - Саша Лонго

И как Звягинцев ни ожидал услышать ее голос, не без опаски переступив порог этого дома, ─ тембр флейты, с которым он всегда у него ассоциировался, ─ все равно вздрогнул от неожиданности.

─ Тапки твои там же, где всегда…

Он стремительно обернулся и протянул букет роскошных алых роз Варе, безмолвно стоявшей за креслом Аркадии Павловны.

─ Вы, как всегда, божественны…

─ Тапки нашел? В этом доме любят традиции… Как ты мог об этом забыть?

Ее голос ─ насмешливый, чистый, прозрачный и теплый ─ проник в сердце, растопив лед отчуждения, ─ он только теперь понял, как соскучился по общению с хозяйкой этого дома. Он впервые подумал о том, что постарела сама Аркадия, но ее голос остался для него прежним. «Как ей удалось сохранить такие мягкие и певучие интонации в среднем регистре?»

─ Ничуть… Приятно после долгого перерыва оказаться в доме, который так много для тебя значит.

Она чутким музыкантским ухом уловила укоризну, но решила воспользоваться привилегией королевы и оставила эту интонацию без комментария.

Аркадия Павловна приступила к важному и очень непростому разговору сразу после кофепития, сервированного в гостиной преданной Варенькой.

Когда они перебрали всех общих и вполне себе светских знакомых, Аркадия задумалась, устремив взгляд ставших еще более прозрачными глаз в сторону. Андрею было неуютно в тяжелом повисшем молчании, но он боялся спугнуть ее настроение, вдруг возникшую близость, раздумывая, как перейти к важному, ради чего он сегодня пришел в этот дом, несмотря на обиду, которую ему здесь нанесли.

─ Ты прости меня, Андрей, за мою резкость тогда…

Она сказала это как-то трогательно, тем проникновенным тоном, который заставлял резонировать определенные струны в его душе, вдруг сразу сократив дистанцию.

─ Ну, что вы…

Он замолчал, заметив нетерпеливый жест рукой в свою сторону.

─ Не перебивай меня! Мне и так нелегко было решиться на этот разговор. Но я должна тебе сказать. Мне очень понравилось с тобой работать. Я вообще высоко оцениваю твой стиль. Меня он задевает, попадает в сердце… Ну, ты понимаешь?

Он молча кивнул, боясь разбить хрустальный шар доверия, которое возникло вдруг, ниоткуда.

─ Просто я была с тобой не совсем искренней тогда. В моменты, когда ты читал мне отрывки из как будто моей, но на самом деле совсем не моей жизни, у меня, как бы это помягче сказать, возникало раздражение. Но рассказать тебе об этом я не могла. Ты понимаешь меня?

─ Да…

Она, наконец, выдохнула и заметно оживилась:

─ Ну, вот и славно! Вот и хорошо…

─ Я ведь тоже хотел поговорить с вами…

Аркадия Павловна заметно напряглась, но все-таки царственно кивнула головой, разрешая озвучить просьбу.

─ Я хотел попросить вас объяснить, какие фрагменты необходимо переписать, чтобы публикация этих мемуаров стала возможной… Где вы приукрасили свою жизнь настолько, что это вызвало… раздражение, о котором вы только что говорили? Видите, мы с вами дышим в унисон, мне эта ситуация тоже не давала покоя.

Напряжение никуда не исчезло. Они продолжали чувствовать его. Может быть, потому что оба догадывались о неловкости друг друга. Аркадия Павловна молчала, задумчиво глядя в сторону… Пауза явно затягивалась… Андрей начал уже злиться на себя за то, что разрушил несвоевременным вопросом особую душевность, возникшую было между ними. Но вдруг Аркадия Павловна, сбросив оцепенение, глухим голосом ─ такие интонации у нее прорастали из волнения ─ спросила:

─ А ты принес сегодня диктофон?

Этот вопрос был настолько неожиданным, что удивление некоторое время превалировало над радостью.

─ Дрюня, что с тобой? Ты как будто плохо соображаешь сегодня…

Она вновь звучала весело и душевно. Судя по всему, явно решилась на что-то.

─ Да, конечно, он всегда со мной.

─ Заводи шарманку… Сегодня я почему-то готова быть более откровенной. Только обещай мне, что ты не опубликуешь мои мемуары, пока я жива. Это единственное условие. Да, пока мы не начали, позови Варю, пусть сделает еще кофе. И принесет холодной воды, слышишь? Я ничего не забыла: турецкий, как ты любишь? У нас есть полтора часа.

Аркадия Павловна почувствовала себя уставшей после того, как за Андреем Звягинцевым закрылась дверь. Но, похоже, осталась довольна собой… Если бы не Варя, которая явно беспокоилась о ней, для раздражения вообще бы не осталось никакого повода.

─ Адочка Павловна, нужно прилечь! Вы сама не своя. Побледнели… А ведь скоро Наум придет.

─ Да, уже скоро?

«Перед визитом сына действительно нужно было бы отдохнуть».

─ Есть еще время… Нужно подкрепиться и прилечь. Я тако-о-ой бульон приготовила!

Аркадия Павловна представила, как ее верная Варенька суетится на большой, оборудованной по последнему слову техники кухне, преданно заглядывая в глаза, выясняя, вкусно ли было Адочке Павловне. «Нет, только не это, сейчас мне непременно нужно побыть одной… Избавиться от ее навязчивого внимания».

─ Я, пожалуй, прилягу сначала, Варя, прежде чем пробовать твой чудо-бульон.

Чтобы предупредить ее возражения, она наполнила свою улыбку энергией, которую на самом деле не чувствовала.

─ Все не так уж плохо, Варенька. Ты меня отвези в спальню и оставь одну…

Ей так нужно было остаться одной, чтобы подумать, ничего не упустить, что играть было несложно ─ она чувствовала возбуждение почти на физическом уровне. Перед визитом сына Аркадии Павловне просто необходимо было побыть наедине со своими воспоминаниями о Левушке…

Глава 5

Томск встретил их чудесной летней погодой… Город понравился. Может быть, потому что она была очень влюблена в тот момент. Они тогда были неразрывны, как единое целое. Ей никто не был нужен, кроме Левушки. Они поселились в его скромной двухкомнатной квартирке, недалеко от театра. Аркадия отметила, что ей отчаянно захотелось вить гнездо. На ярмарке выходного дня она купила швейную машинку ─ первую в своей жизни. Сама сшила занавески, вымыла окна, до блеска протирая газетой их мокрую, блестящую поверхность, украсила салфетками, связанными крючком, комод в спальне и шкаф на кухне. Ей хотелось, чтобы Левушке было комфортно с ней и он спешил домой после вечерних репетиций. Именно тогда ─ в начале их семейной жизни ─ Аркадия поняла, что счастье это и есть гармония с самой собой и внешним миром, возможность заниматься любимым делом и жить в окружении любимых людей. А еще она помнила, как они берегли свое хрупкое счастье от человеческой зависти и внешних посягательств.

Они жили очень скромно, но были отчаянно счастливы… Единственное, о чем она тосковала иногда, о некоем материальном комфорте, к которому уже привыкла. Очень хотелось купить себе что-то красивое. Но на это никогда не хватало денег.

Актерская судьба была по-прежнему благосклонна к ней. Ее сразу ввели в три спектакля. Ну, а дебют в Томском театре оперетты состоялся в «Черном драконе» Доминико Мадуньо, в котором она блистала в роли Анжелики.

«Красное знамя»: «Вот уж, действительно, „частица черта в ней!“ Стремительность и живость речи, точно схваченные характерные движения, природный ум, лукавый, острый юмор, глубокая убежденность в правоте своих действий, искренняя любовь, непримиримость к любым компромиссам и при всем при этом ─ настойчивость в достижении цели. С такой Анжеликой можно пойти в огонь и в воду!»

Она не без борьбы стала примой театра. На нее ровнялись, подражали, завидовали и немного боялись, зная ее бескомпромиссный характер. Неуживчивая, неугомонная. Ее реплики на события, роли, партнеров, творчество были лакмусовой бумажкой, словом бескомпромиссной правды ─ иногда резким, пронзительным, беспощадным, очищающим. Она никогда не жалела о своих поступках. Никогда. И при этом часто поступала спонтанно. Эта импульсивность была ее фирменной чертой. Аркадия была тщеславна и воспринимала это свое свойство как докучливую обязанность известных людей. Ее тщеславие, как любая сущность, имела как будто две стороны медали. Оно не позволяло ей отказываться от своего мнения ни при каких обстоятельствах ─ даже вопреки страху, инстинкту самосохранения. Но как же она презирала тех людей, которые считали, что высказывать неудобные мнения ей позволяла внутренняя свобода, стремление к независимости суждений и поступков, чувство справедливости. Какая чушь! Если бы они знали, как дорого давалось ей бесстрашие, как она ругала себя за тщеславие, которое не давало возможности промолчать! Аркадия воспринимала его как страшную силу, которая всегда была на стороне противника, играла против нее. Тщеславие терзало ее неотступно и ассоциировалось у нее с капризной женщиной, которой непременно нужно быть в центре внимания, нравится окружающим. Она прикладывала для этого невероятное количество усилий, выраженных в великих целях, которые она без устали ставила перед собой и достигала. Самый главный ее страх ─ быть скучной и неинтересной ─ без передышки гнал ее по пути успеха от одной судьбоносной вехи к другой: получить роль, достичь качественно иной профессиональной высоты, удержать заданную планку, которую взяла когда-то, каждую следующую роль делать еще ярче, навылет ─ так, чтобы запомнили. Аркадия даже свои поражения умела превращать в победы, потому что знала наверняка, что раны, нанесенные ее тщеславию, долго сочатся кровью. Тщеславие делало ее одержимой, способной идти по головам, но на краю профессии заставляло работать как проклятую. Аркадию уважали за то, что она всегда готова была сначала действовать, а потом уже судить. За то, что любила мучительный, многоступенчатый репетиционный процесс и жила в нем каким-то единым вздохом, сегодняшним днем. Пытка мыслью ─ обычное состояние ее репетиций. Она на дыбе неумолимого «быть или не быть», а произнося свое «да», не просто сохраняла жизнь или подписывала смертный приговор, но и закладывала краеугольный камень образа. Созидание образа через поступок невозможно без предлога для него, без ситуации. Сталкивая «я» с другими, а через их посредство с человечеством, она позволяла «проекту» личности сделаться личностью. Ситуация, вообще, стержень театра оперетты ─ «театра ситуаций». И оттого в определенные моменты атмосфера внутри актрисы предельно сгущалась, раскаленная до критической точки, чреватая катастрофическим взрывом.