Жажда - Андрей Геласимов

Серега залез в БТР последним и закрыл люк:

– Жалко, что меня не взяли во флот. Я бы им штук сто якорей наточил.

– Не ссы, воин, – сказал Генка. – От судьбы не уйдешь. Полгода назад здесь целую бригаду морской пехоты положили. Тоже, наверное, радовались, когда призывались. Типа – будем плавать по морю. А люк, воин, ты напрасно закрыл.

– Почему?

– Потому что я с тобой еду. Ехал бы ты один – никто бы тебе слова, блин, не сказал.

– Не понимаю.

– Поймешь, когда граната в БТР попадет. Прожжет, на хрен, броню и внутри взорвется. А нас всех в куски разнесет, потому что давление в закрытом пространстве будет совсем другое. Ты физику, воин, когда-нибудь изучал? Или только дрочил у себя в туалете в школе? Дай-ка, Костя, я вот сюда сяду. Давай-давай, жопу подвинь. А ты, воин, люк открывай. Чего на меня уставился?

Честно говоря, я не знаю, почему я нарисовал его пьяным. Может, потому, что к тому времени уже нечего было там рисовать. Все, что было у Александра Степановича, я уже срисовал на бумагу. Всю его обувь, посуду, бутылки, книги, дурацкие статуэтки. Все, что он ставил передо мной. Больше рисовать ничего не осталось. И вообще скучно было сидеть. Потому что он отрубился, а я сидел перед ним и не знал – как оттуда уйти, и дверь за мной закрыть было некому.

Поэтому, когда я пришел с улицы, а у меня в комнате этот мужик – тут я, конечно, офигел немного. А Эдуард Михайлович говорит, что это сын Александра Степановича, и при этом так странно на меня смотрит, как будто это я его пригласил. Я захожу к себе в комнату и вижу, что он держит как раз этот рисунок, потому что я как дурак оставил его на столе. Хотел, чтобы Эдуард Михайлович его нашел и завелся. Мне нравилось его злить. А теперь я просто стоял перед этим мужиком и не знал, что мне делать. Потому что – кому понравится, когда твоего отца рисуют в таком виде? В смысле – когда он там отрубился, ну и вообще, валяется у себя в квартире, как фиг его знает что.

Но он просто сказал, что его зовут Борис Александрович и что он пришел со мной поговорить. И мы сели возле моего стола и стали с ним разговаривать. Но рисунок он все равно продолжал держать. А сам спрашивал про Александра Степановича. Сказал, что ему завуч мой адрес дал, потому что он хотел поговорить со мной лично. Насчет своего отца, ну и вообще, насчет всего остального. А я ему сказал, что так вроде бы все нормально, но лечить его – типа Александр Степанович совсем не пьет – я не мог. У него же в руке был мой рисунок. Но он сначала на него почти не смотрел. Спрашивал – много ли в день получается и как часто. И я сказал, что всегда. Примерно две-три, но иногда может быть и больше. Под настроение. И он загрустил. А я сказал ему, чтобы он не расстраивался, потому что Александр Степанович – молодец. И что он мне рассказывает всякие интересные вещи. Но он от этого почему-то загрустил еще больше. Сказал, что хочет забрать его к себе в Краснодарский край, потому что там хорошо и недалеко море. Но Александр Степанович не собирается уезжать. Говорит, чтобы он без него ехал в свою станицу Гостагаевскую. И что он вообще всегда был немного странный. Мог бы работать сейчас в министерстве в Москве, а вместо этого сидит здесь и пьет водку. И что много лет назад из него мог получиться большой художник – не хуже, чем Глазунов, и давно можно было бы всей семьей жить за границей, но он бросил живопись, а после этого бросил архитектуру, хотя в Москве в самом центре стоит его дом, и что его друг стал министром лишь потому, что это Александр Степанович за него делал какие-то там проекты, а сам даже не потребовал за них ничего, потому что он говорит, что ему вообще ничего не надо, что у него уже все есть. Короче, я там сидел у себя в комнате, и слушал его, и не знал, зачем он мне все это рассказывает, а он говорил, говорил и все время смотрел на мой рисунок. Потом наконец замолчал, и мне стало слышно, как Эдуард Михайлович читает маме новое письмо в «Аргументы и факты». Но Борис Александрович, видимо, этого не услышал. Потому что он задумался очень сильно и просто сидел молча. А потом посмотрел опять на рисунок и сказал:

– Это он из-за тебя уезжать не хочет. У него еще не было таких учеников.

Александр Степанович на следующий день сразу потребовал этот рисунок. Я сказал, что я его потерял, но он крикнул – отправлю учиться. Тогда я показал ему, и он долго сидел и совсем не двигался. Потом вздохнул и сказал:

– Не наврал все-таки Борька. А я думал – он ко мне подлизывается.

После этого поднял глаза:

– Значит, все-таки умеешь видеть. А сам шлангом прикидывался.

– Я не прикидывался.

– Заткнись. Скажи лучше – когда последний раз в училище заходил?

– Я?

– Кончай дурака тут передо мной разыгрывать.

– Два дня назад.

– Зачем?

– Надо было одному пацану деньги отдать.

– Ну и как там?

– Нормально.

– Видел Аркадия Андреевича?

– Кого?

– Завуча. Ты что, специально сегодня меня злить решил?

– Нет, я правда забыл, как его имя. Мы его «верблюдом» зовем.

– Плюется?

Александр Степанович усмехнулся, и его тело заколыхалось, как огромный воздушный шар.

– Еще как.

– Понятно. Этот далеко в итоге доплюнет. Ну так ты видел его или нет?

– Видел.

– Что он тебе говорил?

– Ничего. Про вас спрашивал.

– Что ты ему сказал?

– Сказал, что вы болеете.

– Болею? Ну и дурак. Надо было сказать ему правду. А то он тебя сожрет. Особенно когда станет директором.

И я больше не забывал, как зовут нашего завуча. Потому что Александр Степанович оказался прав. Аркадий Андреевич действительно стал директором. Не знаю – может, этого друга-министра назначили куда-нибудь не туда или Александр Степанович сам решил, что домашние вина будут лучше утолять его жажду. Отец говорил в детстве, что есть такое хорошее южное вино под названием «Массандра». Не знаю почему, но я запомнил, как оно называется. Мне казалось, что оно должно быть вкуснее мороженого. Может, директор отправился к сыну, чтобы пить именно это вино. Не знаю. Мне он сказал, чтобы я не бросал рисовать. Иначе он приедет и лично оторвет мне голову. Вернее, он сказал – башку.

– Ты меня понял? Не дай бог тебе бросить. Я тебе тогда не только башку оторву.

Но он не приехал. Я перестал рисовать почти сразу, потому что надеялся, что он говорил правду. Ждал его еще несколько месяцев. Но оказалось – туфта. Скорее всего, он даже не помнил моего имени.

А Аркадий Андреевич немедленно взялся за мое воспитание. Поэтому, как только пришла повестка, я первым отправился в военкомат. Никто ведь не знал – чем все это закончится. Тем более что Эдуард Михайлович меня тогда уже совсем достал.

– Слышь, Костя! – крикнул мне Генка прямо в ухо, когда тронулся БТР. – А хочешь, мы твоему отчиму приедем после дембеля и оторвем яйца? А, Пашка? Оторвем яйца этому мудаку?

Я помотал головой, потому что мне не хотелось перекрикивать шум двигателя. К тому же с нами ехал этот непонятный капитан из штаба дивизии. И с ним еще прапорщик Демидов. Этот вообще никогда не садился к нам в БТР.

Генка тоже посмотрел в их сторону, потом нагнулся ко мне и снова заорал в ухо:

– Разведчики долбаные, блядь. К чеченам едут делить бабки – кому сколько достанется, если мы не будем Старопромысловский бомбить. У них там эти долбаные нефтяные качалки.

Я посмотрел в сторону капитана, но тот вряд ли мог слышать Генку – слишком далеко сидел. Прапорщик Демидов слушал чеченский плеер. За два дня до этого ребята поймали снайпера и сбросили его с пятого этажа. А плеер отдали Демидову. С ним лучше было дружить. Он еще до армии работал снабженцем.

– Ну что, воин! – крикнул Генка Сереге. – Долго будешь с люком мозги ебать?

– Он не открывается.

Серега изо всех сил дергал за ручку.

– Подвинься, на хрен. Смотри сюда. Вот так это надо делать. Понял?

Генка открыл люк и опять засмеялся над Серегой.

– Не получается у тебя ни хрена. Смотри, отстрелят одно место. С чем поедешь домой? Рожком от автомата будешь баб тыкать? Эй, эй, туда не садись. Давай сюда. Высунься-ка из люка.

Серега уставился на него, как на привидение.

– Чего вылупился? Давай вылазь, тебе говорят.

– Там же снайперы.

– Ну и хули? А ты хотел здесь сидеть? Вылазь давай, я тебе говорю. Сейчас будем развалины проходить. Тут духи всегда сидят со своими «шмелями». Если граната в корпус попадет – хоть кого-нибудь из БТРа живым выкинет. Тогда вернешься и вытащишь нас. Понял? Тех, кто шевелится, вытаскивай первыми. Слышал меня? Давай на броню.

Серега наполовину высунулся из люка и напряженно застыл. Генка припал к смотровой щели.

– Подползаем к развалинам, – закричал он в рацию. – Как слышите? Уснули там, на хрен, что ли? Подходим. Прикройте нас, если что. Осталось двести метров… Сто пятьдесят… Сто… Вроде бы все нормально… Кажется, никого тут нету… Осталось пятьдесят метров… Почти прошли… У нас здесь все тихо… Что? Нет, все нормально – я говорю… Тихо у нас, тихо…