К западу от заката - Стюарт О’Нэн

И вот поезд въехал в Лос-Анджелес. Мимо проследовал на восток товарняк, прогрохотала вагонетка с углем, и за окном понеслись людные городские улицы, где на каждом пересечении путей состав гудком предупреждал о своем приближении.

Выискивая глазами бледно-желтую башню городской мэрии, Скотт всматривался в даль. Неожиданно, будто потеряв энергию, поезд стал резко сбавлять скорость: проехал сортировочную станцию, проскрипел мимо сложенных на земле грузов и без устали работающих лебедок, проскользил в янтарном свете сигнальных огней мимо закопченных колонн и, приблизившись в вокзальной полутьме к перрону, с пронзительным скрежетом остановился.

Скотт бывал здесь дважды, и каждый раз совершенно разным человеком. Когда он приехал сюда впервые, город лежал у его ног. Обласканный славой молодой самородок и его восхитительная невеста раздавали автографы и позировали репортерам, едва успели выйти из вагона. А в прошлый раз, когда после Краха[8] Зельда приходила в себя в Монтгомери, Скотт сошел еще в Пасадене, чтобы не привлекать внимания газетчиков. Теперь, когда он прибыл в Лос-Анджелес в третий раз, никто и не думал его встречать. Он забрал багаж, остановил такси и затерялся в потоке машин.

Студия поселила Скотта в Санта-Монике, на самом отшибе. Расположившийся на побережье роскошный особняк «Мирамар» пережил своего прежнего владельца, сколотившего состояние на торговле серебром. Теперь дом разбили на отдельные квартиры, в коридорах чувствовались сырость и запустение, а единственным признаком жизни стал скрип дверей лифта. Впервые за долгое время Скотт дал носильщику щедрые чаевые, потом запер дверь и разобрал вещи. Отчего-то это навело на него тоску. Он столько прошел, чтобы оказаться здесь!.. Из резного окна башни, где его поселили, открывался вид на Тихий океан. Вспененные волны набегали на пирс. В среду переполненный пляж был весь утыкан полосатыми зонтиками. Безжалостные лучи, не щадившие ни людей, ни высаженные по бульварам пальмы и коричневатые скалы, обрывающиеся прямо в море, напомнили ему Канны и беззаботные годы, которые теперь представлялись лихорадочным сном.

Днем Скотт решил оглядеться и отправился в Голливуд на трамвае. Путешествие казалось нескончаемым, он взмок и хотел пить. Остальные пассажиры были в основном мексиканцами в легких рубашках и джинсах, так что в строгом костюме Скотт чувствовал себя глупо. За время его отсутствия город заметно разросся. Некогда разумно устроенную сетку улиц теперь пересекали под всевозможными углами новые проспекты и бульвары. Вдоль бульвара Уилшир, украшенного флажками и гирляндами, на мили протянулись заасфальтированные автомобильные стоянки, где сверкали на солнце щитки и лобовые стекла машин. На вырученные от продажи «Родстера» деньги Скотт купил подержанный «Форд Купе» – автомобиль не слишком элегантный, зато надежный. И тут же заблудился.

В поисках места для ужина он позволил себя увлечь вяло разбредавшейся по домам толпе раскрасневшихся пляжников. Это навело его на мысли о Скотти и праздных днях в Сан-Тропе. Он зашагал вдоль палисадников на юг по бульвару Оушен, добрался до самой вершины холма, затем спустился к пирсу и, миновав винный магазин, из которого доносились по радио звуки матча, дошел до ничем не примечательного подножия холма, откуда повернул обратно.

Он успел забыть, как долго над Тихим океаном не заходит солнце и как быстро – точно занавес – опускается на город ночь, стоит только солнцу закатиться. У пирса радостно мигали огоньки чертова колеса. Из открытого окна доносились приглушенный смех и музыка. А в защищенной молом гавани, где в безопасных бухтах швартовались яхты, стоял на якоре «Рекс» – корабль-казино, пустые палубы которого были украшены лишь китайскими фонариками, освещавшими дорогу толстосумам и картежникам. Когда-то давно Скотт прямо в смокинге на спор прыгнул ночью за борт такого же корабля. От ледяной воды перехватило дыхание, но едва он вынырнул, как тут же увидел Зельду. В белом шелковом платье она, словно невесомый ангел, шагнула следом за ним, причем даже не прыгнула – а полетела.

– Я выиграла! – воскликнула она, выбравшись на берег. – Так на что мы спорили?

Сейчас он и сам этого не помнил – да и какая разница. Зельда во всем его превосходила, так ему, по крайней мере, казалось. Даже спустя десять лет он никак не мог поверить, что это случилось с ней, хотя ее старший брат, Энтони, быстренько прислал холодное уведомление о том, что Зельда больше не вправе претендовать на наследство Сейров. Если бы самого Скотта сослали в лечебницу, он скорее выбросился бы из окна, чем гнил бы в больнице. Несмотря на все свободолюбивые порывы, их жизнь во много предопределяли семьи. Древние греки знали, кровь не переборешь. Иногда Скотт думал, что тогда и ничего не переборешь. И все же не сдавался.

Записку он набросал, как был, в халате.

«Любимая, вот я и приехал на американскую землю обетованную. Я жив-здоров и готов сразиться с Голдвином, Майером, и кто там еще третья голова Цербера, что сторожит заветные врата».

Скотт боялся опоздать, точно мальчишка перед первым днем в новой школе. Он проснулся сначала в половине четвертого, потом в половине пятого, потом в пять, когда за окном раскричались птицы. Положив в портфель новенький линованный блокнот и карандаши, он вышел загодя и прибыл на место намного раньше назначенного. Внушительные на вид коринфские колонны на фасаде студии оказались бутафорскими. Обманка, как и все в Голливуде.

Пропуск на имя мистера Фрэнсиса Фицджеральда ждал его на проходной. В прошлый раз он приезжал сюда как гость Ирвинга Тальберга, «вундеркинда Голливуда»[9], который возил его по территории студии на своем «Роллсе» и носился с ним, точно с породистым щенком. Тальберг умер, земля ему пухом, так что Фрэнсису Фицджеральду теперь самому пришлось искать место для стоянки.

Скотт припарковал «Форд» за декорационной мастерской, прошел назад по центральной аллее между пронумерованными звуковыми павильонами, похожими на склады, и смешался с толпой осветителей, подсобных рабочих и статистов, одетых для съемки вестерна. На углу пятой аллеи он заметил стайку неправдоподобно высоких танцовщиц хула-хула – весь их наряд состоял из половинок ненастоящих кокосов и гавайских юбочек, то и дело теряющих пальмовые листья. Щебеча и надувая пузыри из жвачки, девушки ждали, пока мимо проедет реквизитор, кативший золотой саркофаг, и они смогут наконец пройти. Есть ли что-то, достойное большей жалости, чем молоденькие старлетки с их сестринской любовью и одной на всех незамысловатой мечтой, подумал Скотт, глядя на них. Сам-то он теперь был стреляный воробей, гораздо лучше научился скрывать свои надежды и страхи. И хотя он переживал и сомневался насчет того, нужно ли ему возвращаться, этот безумный бизнес давно отучил его строить воздушные замки. Съемки вот-вот должны были начаться: актеры подобраны, рабочие павильоны готовы, дело оставалось за малым – нужно было лишь отредактировать сценарий, чтобы тот заиграл. А уж с этим-то он справится!

На месте старого блочного здания цвета печеночного паштета, где раньше работали сценаристы, теперь стоял мавзолей из литого бетона размером со среднюю школу и отчего-то названный в честь Тальберга, хотя к сценарному делу тот никогда не имел отношения. В холле было прохладно и тихо. И судя по указателю у лифта, сценаристов здесь и в самом деле было немного – в основном продюсеры на пятом этаже.

Кабинет Эдди Кнофа[10], который принимал Скотта на работу в Нью-Йорке, находился на четвертом этаже. На двери из матового стекла позолоченными буквами было написано имя хозяина. Что и говорить, головокружительная карьера – из душной общей комнаты младших редакторов Эдди переселился сразу в личный кабинет! Обер ясно дал понять Скотту, что Эдди теперь большой начальник и именно от него зависит успех. Скотт был благодарен за шанс вернуться и все же не мог привыкнуть к мысли, что они поменялись местами.

Пригладив волосы, Скотт постучал и стал ждать ответа.

– Войдите.

Он открыл дверь и заглянул в кабинет.

– Скотт! – воскликнул Эдди и, поднявшись, прошел через комнату, чтобы пожать ему руку. У него самого рука была только одна – вторую Эдди потерял при взрыве гранаты в Иллинойсе, – и теперь он скрывал свое увечье, подворачивая пустой рукав и закалывая его булавкой.

Эдди был полным, прямодушным человеком с усиками, как у Кларка Гейбла. Без пиджака и в подтяжках поверх рубашки, сейчас он выглядел даже крупнее, чем обычно. На бордовом галстуке ручной работы белел ирис.

– Рад тебя видеть! Отлично выглядишь. Проходи, садись. Что-то ты рано. Как тебе наши новые хоромы? Шикарно, правда? Теперь у каждого собственное окно.

Весь стол Эдди был завален сценариями, на одном из которых Скотт заметил пометки синим карандашом. Эдди как раз пил кофе с пончиками и предложил ему.