Личики. Темные сказки - Петр Зубров

телику.

Паша, когда вырастет, тоже стендапером стать хочет! Как мама!

* * *

Мама у Паши старая.

У неё волосы седые, мятые, и кожа мятая, как фольга!

Зато мама весёлая.

Паша смеётся над мамиными шутками.

– Да ты же урод, каких поискать! – хрипло орёт мама.

А Паше весело: ха-ха, урод!

– На тебя тёлка если какая и клюнет, то только чтоб тобой говно подтирать!

А Паша смеётся, ухохатывается.

Смешно мама шутит!

А мама знай наливает Паше весёлого сока!

– Пей, дурак, пей давай!

И Паша пьёт.

Хотя ему и не нравится весёлый сок.

Но мама тоже пьёт – значит, это полезно.

Всё что горькое – полезно!

Потом мама плакать стала, а Паша спать пошёл.

* * *

Просыпается Паша ночью, в туалет хочет. Сходил в туалет, потом приходит, в кроватку залезает, а сон – возьми да убеги прочь.

Тогда Паша на спину лёг. Смотрит – а на потолке тени гуляют. Как зверушки какие!

Вон ворона чёрным крылом махнула. Добрая ворона.

Вон волк зубами щёлкнул, глазищами сверкнул. Волки – самые верные.

А вон змея сползает по дереву. Обнять Пашу хочет.

Вон губастый сом пускает в темноте свои пузыри. Весёлый добряк!

Замечательно смотреть за тенями на потолке.

* * *

Вдруг слышит: кто-то шепчет в тишине. Прислушался – и впрямь.

Смотрит Паша, а из-под кровати – белая рука высовывается и манит его пальцем.

– Паша… Паша… Иди сюда… Иди сюда…

Испугался Паша, боится идти. Одеялом накрылся, лежит, дрожит. Но рука всё манит и манит, и на кровать к Паше ползёт.

Паша к стенке прижался, убежать хочет.

Но рука всё ближе и ближе. Подползает и ложится ему туда.

– Иди… Иди ко мне… Паша… Паша…

И рука всё гладит Пашу и гладит там, внизу.

* * *

Спустился тогда Паша на пол. Смотрит под кровать – а там голая тётя с пруда лежит и смотрит на него из тьмы.

Паша руку протягивает, тётину грудь трогает. А она тёплая, как булочка. И тётя хохочет звонко.

– Ах, Паша, какой же ты красивый. Ты такой умный, Паша! Поцелуй же меня, малыш, поцелуй.

Осмелел Паша, под кровать залезает, тётю обнимает, тётю целует, раздевается. И она его целует. Всё целует его и целует своей синей лодочкой.

* * *

Смотрит Паша, а он уж на пруду лежит. На старой одежде. Вокруг ночь, а тётя под ним уже совсем испортилась.

Вдруг слышит Паша чей-то голос:

– Эй! Ты чего там делаешь!

Вскочил Паша с тёти и ну бежать!

Только одежды на нём никакой нет.

Бежит он по оврагам, бежит по ухабам, бежит по балкам, по мягким булкам.

А сзади него крик, ругань, камни летят!

Смотрит Паша – подъезд впереди. Пашин подъезд!

Забежал он в подъезд, прыг под лестницу – и спрятался.

Глядит – а под лестницей Боря лежит на полу и не двигается.

Паша его рукой трогает, разбудить хочет.

– Боря, вставай! Боря, вставай!

А Боря не встаёт.

Тут в подъезд кто-то входит и тихо крадётся.

Паша сидит под лестницей, боится шевельнуться.

Вдруг под лестницу кто-то как заглянет!

Закричал Паша от страха, смотрит…

А это мама его голая стоит.

А кожа у неё белая и, как фольга, мятая.

Стоит Пашина мама, смеётся и зовёт его:

– Поцелуй же меня, малыш, поцелуй же меня!

Кровавый пряничек

Испекла бабушка Глаше кровавый пряничек. Вышел пряник румяный, да такой душистый, так и прыгает в рот. По бокам у пряничка – пудра сахарная, а посередине – малиновое варенье. Глаша тот пряничек взяла и с чайком есть стала.

Вот ест она его, ест, а пряничек вдруг ей и говорит густым басом:

– Глашенька, Глашенька. Кушай меня всего, да только вареньице не смей трогать.

– Даже язычком? – удивилась Глаша.

– Язычком вообще нельзя. И пальчиком тоже.

– А почему? Я же хочу вареньице!

– Нет, Глаша. Не вареньице это, а кровь твоей бабушки. Нельзя её трогать – иначе быть беде.

Доела Глашенька пряник, а ту часть, на которой варенье, – оставила. Отложила маленький кругляшок в сторону, а сама рисовать пошла. Сидит, рисует и не смотрит на пряничек.

А вареньице блестит на солнышке, переливается. Глянула Глаша на вареньице – и загляделась. Красивое, как бабушкина брошка с рубином.

«Наверное, пряничек мне соврал, – думает Глаша. – Никакая это не кровь. Да и вообще – разве прянички разговаривают? Мне, наверное, это приснилось».

Взяла Глаша – и доела блямбочку с вареньем. И чайком запила.

Потемнело всё вокруг, поднялся сильный ветер. Залетали ложки, поварёшки, спички, наличка. И вот в кухню входит бабушка. Только лицо у неё серое, как будто она из-под земли. Вместо глаз на лице – чёрные-чёрные дыры, а на груди – брошка с рубином горит алым пламенем.

– Ты зачем это весь пряничек съела, глупая девка? – громко закричала бабушка.

Испугалась Глашенька, задрожала.

– Бабушка, ты же сама его мне испекла!

– А ты знаешь, неблагодарная тварь, что пряник был кровью моей полит? Разве я не говорила тебе об этом?!

– Ну, не знаю… Наверно, говорила…

– Наверно?! – И бабушка так громко завизжала, что их дом зашатался, а её глаза зарделись чёрным пламенем и заполнили собой всё вокруг.

Но вдруг всё затихло. И пропала бабушка.

Сидит Глашенька в своей кроватке, ни жива ни мертва. Наверно, это ей сон плохой приснился. Просто сон.

Легла Глашенька и заснула.

Вдруг слышит сквозь сон – кто-то тихонько плачет. Открыла она глазки, а на её кроватке мама сидит вся в чёрном. Села Глаша тоже на кроватке, на маму мёртвую смотрит. И так ей стыдно становится, будто мама из-за неё плачет.

Обняла Глаша маму, заплакала тоже горькими слезами.

– Мам, не плачь. Ну, не плачь, мам…

А мама ей и отвечает:

– Зря ты, Глашенька, бабушкину кровь съела. Теперь она всю твою кровь съест.