Patrida - Владимир Файнберг

Он приходил в свой дом, раскладывал в нижней комнате покупки, чистил и потрошил часть рыбы, обваливал её в муке с солью, и пока она жарилась на оливковом масле, нарезал в стеклянную тарелку помидоры с луком.

После обеда брал с собой грушу или банан, поднимался наверх работать.

В те дни, когда в холодильнике имелся запас рыбы, когда не нужно было посещать магазины, время проходило в молчании. Порой сутками не произносил он ни слова, ни звука.

Сначала это очень тяготило Артура. Он иногда ловил себя на том, что поёт песни времён гражданской войны.

Как‑то вечером позвонил Манолис:

— Артурос, how are you?[11]

— Thanks. All right,[12] — ответил Артур.

А что он ещё мог сказать? Жаловаться на то, что ночи все холоднее, что денег — в обрез? Ему и так дали в бесплатное пользование целый дом, саму возможность прожить зиму в этом раю.

Поздним вечером, посмотрев после программы новостей какой‑нибудь фильм или специфическую греческую телевикторину с участием красоток со всего мира, Артур вместе со своим другом — итальянским обогревателем — спускался по наружной лестнице. Крупные звезды, а иногда и луна пристально смотрели на него. Порой между ними быстро продвигались мигающие огни самолёта.

В нижней комнате было холодно, как в погребе. Он выпивал чашку горячего чая, брал с полки буфета батарейный радиоприёмник «Сони» с длинной антенной и, погасив свет, забирался в своё логово из двух одеял и ковра. Нужно было под особым углом держать антенну, чтобы из хаоса коротковолновых станций Турции, Италии и Ирана уловить прерывистый голос России.

Вскоре руки, держащие приёмник, подмерзали. Артур опускал его на пол рядом с вращающим лопастями обогревателем.

…Теперь, когда вторые сутки бушевала непогода, когда вырубилось электричество, Артур Крамер осознал, что конец ноября и двадцать дней декабря прошли для него почти счастливо, а вот что делать сейчас — как он будет работать, как жить, он себе не представлял.

Хотя гроза отгремела, ветер все с той же неистовой силой гудел в органе узких улиц, заливаемых ливнем.

Артур отошёл от балконной двери, на ощупь нашарил на столе коробок, чиркнул спичкой, взглянул на циферблат часов. Было пятнадцать минут двенадцатого. Так или иначе, приходилось выходить под этот ливень на лестницу, спускаться в свою берлогу. «Господи! — в сердцах подумал Артур, гася спичку и бросая её в пепельницу. — Отца–матери давно нет, Анна умерла, батюшку убили. Живу в чужой стране, в чужом доме. Из милости. Один среди всего чужого…»

В дверь осторожно постучали.

Артур подумал, что ему показалось. Стук раздался снова.

Он подошёл к двери, запертой по московской привычке. Громко спросил:

— Who is it?[13]

Осторожное постукивание повторилось. Артур повернул ключ в скважине, отворил дверь.

Перед ним с длинной свечой в одной руке и глубокой тарелкой, накрытой фольгой, в другой стояла старуха.

— Come in.[14]

Старуха переступила порог, протянула свечу.

Пока Артур суетливо зажигал её, пока доставал замеченный ранее на буфете старинный подсвечник, старуха все так же недвижно стояла со своей тарелкой.

Он поставил подсвечник с горящей свечой на маленький столик у телефона, повторил:

— Come in.

Старуха молча поклонилась, подала тарелку.

Это была очень старая, полная женщина, одетая во все чёрное. Тяжело дышала. «Гипертония, — определил Артур. — Ишемическая болезнь. И, вероятно, эмфизема лёгких».

— Thank you, — сказал он, принимая тарелку и относя её на стол. — Sit down, please.[15]

Но старуха повернулась к двери. Артур ухватил её за мокрую вязаную кофту, с трудом повернул к себе. Стало ясно, что она не понимает ни одного английского слова. Он ткнул себя в грудь, громко сказал:

— Артур. Артурос! Понимаешь? Я — Артур!

Старуха улыбнулась. Улыбнулись её глаза.

Он вопрошающе показал на неё:

— А вы? Вы кто? What's your name?![16]

— Мария, — она поклонилась ещё раз и вышла.

Свеча потрескивала, но не коптила.

…Под обрызганной дождём фольгой оказались окутанные сахарной пудрой короткие пирожки, начинённые молотыми орехами. Пирожки были ещё тёплые.

«Уважаемый т. писатель!

Я прочёл Ваши книги. Мне 87 лет. Нахожусь в Тамбове, в доме престарелых. У меня никого нет, ни детей, ни внуков. Скоро умру.

Всю сознательную жизнь работал в органах госбезопасности, в системе ГУЛАГа. Одно время командовал взводом, который должен был расстреливать. Осенью к нам приехал инспектор из Москвы. Подполковник.

Под расстрел за попытку побега попала группа зеков. 26 человек.

Утром они отрыли себе общую могилу, я выстроил их на краю. Подполковник зачитал приговор. И тут один из них, молоденький, нарушил строй. Вышел на полшага вперёд. Я подскочил, сунул кулаком по зубам, сказал:

— Не порть мне картину!

И он отступил назад.

Его глаза до сей поры снятся. Наверное, я давно должен покончить с собой? Достоин ли я обычной, естественной смерти — как скажете, так и будет.

С ожиданием ответа.

Терещенко М. А.»

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Дом окончательно выстудился. Хотя через день после появления Марии, свет все‑таки вспыхнул, итальянского обогревателя хватало теперь только на то, чтобы время от времени согревать в струях его тёплого ветерка подмерзающие пальцы правой руки.

Артур сидел за рабочим столом в шарфе, застёгнутой на все кнопки куртке, под которой был надет свитер. И всё равно мёрз. До того, что авторучка выпадала из рук.

Работа стопорилась. Казалось, и мысли промёрзли, не движутся.

Ливень перешёл в бесконечный холодный дождь. Порой в его струях мелькали снежинки. Поняв, что работе пришёл конец, Артур однажды сразу после утреннего чая отправился со своей закидушкой на рыбачий пирс. Он уже четыре дня не обедал.

Зачаленные мотоботы покачивались с двух сторон пирса. Дождь барабанил по их палубам, ходовым рубкам. Ни рыбаков, ни стариканов, чинящих сети, не было видно.

Он наживил закидушку. Одиноко стоял на конце пирса, смотрел на чуть видные сквозь пелену дождя острова. Там, за ними, гораздо южнее, находился Патмос — остров, где апостолу Иоанну было явлено откровение, где он писал свой Апокалипсис. «И он мёрз зимою, — думал Артур. — А ведь у него не было ни света, ни итальянского обогревателя… Наверняка не было такого дома, с телевизором, телефоном. Чего это я раскис? Все прекрасно. Здесь, у моря, даже теплее, чем в комнатах. Гораздо теплее».

Только он стал выбирать леску, чтобы проверить, сохранилась ли наживка, как почувствовал, что зацепился. Артур подёргал направо, налево. Зацеп был мёртвый. Он подумал о том, что придётся доставать из кармана нож, перерезать толстую леску, плестись без рыбы домой, подвязывать новые поводки, крючки и грузило.

С досадой сильно дёрнул ещё раз. И ещё. Снасть подалась. Понемногу, сантиметр за сантиметром, выбирал туго натянутую леску, ожидая, что в конце её окажется какая‑нибудь гадость — грязная тряпка или рваный резиновый сапог.

Что‑то красное, окутанное чем‑то действительно похожим на огромную грязную тряпку, с трудом поднял он на залитый дождём пирс.

Это была большая красная банка из‑под кока–колы. Внезапно тряпка отделилась от неё и оказалась громадным осьминогом.

Секунду тот как бы в раздумьи лежал на пирсе. Затем, шуруя всеми полуметровыми щупальцами, устремился к его краю.

Артур схватил большую пластиковую сумку и успел затолкать в неё извивающееся животное. Присоски по всей длине щупалец были красивые, перламутровые. Как кнопки аккордеона.

«Туловище жило в банке, а щупальцами хватал всех вокруг, — сообразил Артур, стремительно шагая к дому. — А теперь я его съем. И это будет только справедливо. Один вопрос: как его приготовить? Еды хватит на несколько дней, на неделю. Особенно, если с жареной картошкой, с помидорами…»

Артур волочил сумку, побаиваясь высовывающихся шевелящихся щупалец. Он ворвался в дом, швырнул сумку на мраморную поверхность кухонного столика и кинулся в магазинчик. Хозяина, как он теперь уже знал, звали Панайотис.

Старик одиноко сидел у кассы, по обыкновению что‑то подсчитывал. Артуру при помощи жестов удалось объяснить, кого он поймал.

— О! Октопус! — с уважением произнёс Панайотис, и тоже с помощью пантомимы стал объяснять, что нужно делать.

Старик протянул в воздухе воображаемую верёвку, изобразил прищепки, затем самого октопуса, то есть осьминога с его щупальцами. Получалось, что морское чудище нужно для чего‑то сушить на верёвке. Этот странный совет совершенно не устраивал Артура. У него от голода уже сосало под ложечкой.