Роксолана и Султан - Наталья Павлищева

– Нет, мать родная и отец тоже. Просто к нам пришел торговец невольниками, сказал, что для гарема красавиц ищет, большие деньги предложил, но чтоб договор подписали. У нас семья бедная, этих денег двум братьям на калым за невест хватило и долги отдать. К тому же меня не отдать нельзя, он с охраной приехал.

– Нет, все равно – продавать свою дочь…

– Тише ты! По мусульманскому праву, никто не должен продавать мусульманок в рабство.

– А как же все они? – Настя кивнула на прогуливающихся по дворику девушек.

– Они здесь по доброй воле.

– По своей?! Врешь!

Гюль не поняла произнесенного по-русски слова.

– Что?

– Я не верю, чтобы они были здесь по своей воле. Неужели никому не хочется домой? Вот тебе хочется?

– Нет.

– Как это?

– Дома меня ждет жидкая похлебка раз в день, рваные чувяки, старая одежда и работа от рассвета до ночи. Много детей и муж, который будет бить.

– А… здесь?

– А здесь сама увидишь.

Их позвали за столы. Весело щебеча, девушки направились каждая на свое место за низенькие столики, больше похожие на поставленные на треноги подносы. Столы были уставлены яствами, вокруг мягкие подушки на коврах, в одном углу журчал маленький фонтан, в другом играли какую-то мелодию рабыни. Настя уже знала, что здесь не бывает мужчин, только женщины-рабыни.

– Это Роксалана¸ она будет жить со мной! – объявила Гюль, пристраивая Настю за столиком.

– Я Лейла, а она Зульфия.

Настя поняла только имена, как и объяснение Гюль. Ее еще о чем-то спрашивали, но отвечала Гюль.

Еды было много, она вкусно пахла и оказалась такой же на пробу. Но есть не хотелось. Настя осторожно оглядывалась. Сидевшие за тремя столиками девушки ели, выбирая куски получше, но никаких споров не возникало, потому что за всем пристально наблюдала та самая старая карга, что заглядывала Насте куда не следует.

Девушка тихонько спросила у Гюль:

– А это кто?

– Уста-хатун, она за нами следит и нас многому учит. Она столько всего знает, что твой хафиз!

– Это кто?

– Я же тебе сказала: уста-хатун.

– Да нет, этот хафиз твой.

Гюль тихонько рассмеялась:

– Хафиз не мой. Это человек, который знает наизусть Коран и умеет столько всего рассказывать!..

– А Коран – это что?

Гюль сделала страшные глаза:

– Коран – Священная Книга мусульман.

Старуха подошла к девушкам, кивком показала Гюль на Настю:

– Ты с ней не на ее языке говори, а хотя бы на кааба тюркче, чтоб понимать скорей научилась. Не век же с ней возиться.

Настя почти не поняла, о чем речь, но схватила суть: старуха требовала говорить по-своему, чтобы новенькую поскорей обучить. Вроде и протестовать не с чего, но девушку задело то, что старая карга разговаривала с Гюль так, словно самой Насти не было рядом. Она вспомнила слово «быстро» по-турецки и фыркнула:

– Я быстро учусь!

Старуха присмотрелась к новенькой внимательней: кажется, кроме огромных глазищ и торчащих в разные стороны грудей, у нее есть и кое-что в голове. Это хорошо, глупая красавица не редкость, куда трудней найти такую, чтоб и говорить умела. Надо попросить тех, кто девушек обучает, обратить особое внимание на эту роксоланку. А то, что строптива, так это не беда, легкая строптивость женщины добавляет удовольствия мужчине, а серьезно противиться, если не глупа, не станет, как только поймет, что иного выхода, кроме как научиться доставлять радость хозяину, у нее нет.

Со следующего дня началась удивительная жизнь, которую Настя, с трудом привыкавшая откликаться на Роксолану, позже вспоминала не раз. О девушках заботились, кормили сытно, но в меру, заставляли следить за телом, выщипывая малейшие волоски на нем, постоянно водили в хамам, натирали разными маслами, ухаживали за волосами, ногтями, зубами… Это было приятно, хотя Насте страшно не нравился запах прокисшего молока, при помощи которого волосы старались сделать гладкими и блестящими. Хорошо хоть ее не заставляли мыть их молоком.

Настины волосы были предметом ее гордости: стоило распустить их, и золотистая волна покрывала всю спину. Ей не нужны гладкость и блеск, напротив, роскошь густых волос потерялась бы, стань они гладкими. Это, видно, понимали и ее хозяева, потому ничего не требовали.

Хорошо кормили, хорошо одевали, но главное – учили. Не всякая учеба нравилась, потому что учили ухаживать за будущим господином, надевать и снимать с него халат, ласкать мужское тело, ласкать свое перед ним. Правда, все без мужчин, халаты надевали на деревянных кукол, а ласкать приходилось друг дружку. Хуже с собственным телом. Наставницы внушали, что, не научившись доставлять удовольствие себе, невозможно дать его мужчине.

Это было для Насти самым тяжелым. Доставлять удовольствие ненавистному человеку, который купит тебя на невольничьем рынке? Как такое возможно?

Но ей твердили: возможно, даже необходимо, это залог хорошей жизни. Пусть не любимая жена (на рабынях не женятся), но любимая наложница у какого-нибудь богатого господина ест на золоте и ходит в шелках. Настя смеялась:

– Да разве это главное?

Даже Гюль ее не понимала.

А для Насти была куда дороже совсем иная учеба – им давали настоящее образование. Не всем, из десятка постоянно живущих под присмотром старой карги отобрали всего четверых, к этой четверке пришлось добавить Гюль, потому что Насте было трудно из-за незнания языка. Зато Гюль тяжело давались многие науки, которые девушка вынуждена изучать вместе со своей русской подругой – история, стихосложение, игра на музыкальных инструментах, пение, языки.

Настя училась с удовольствием. Им позволили на занятиях только прикрывать нижнюю часть лица и не прятать руки, и вопросы задавать тоже позволили. Столько интересного можно узнать у генуэзца Бартоломео (Гюль сказала, что такое имя нормальный язык произнести не в состоянии), обучавшего премудростям европейской истории и латыни, у Абдуллы, который рассказывал об истории Османов, у Нияза, из уст которого лилась волшебная музыка персидской поэзии, даже у старой Зейнаб, которую Настя все равно недолюбливала, так и не простив первого унизительного осмотра.

Зато как ей нравилось играть на струнных музыкальных инструментах! Гюль больше любила бубен. А еще нравилось петь простые песенки, которые мельком слышала, когда ходила в хамам. Запоминались уличные песенки легко, и Настя распевала их, приводя в ужас Зейнаб. Но девушку не наказывали, хотя ругали за своеволие часто.

Много ли в юности нужно, чтобы почувствовать себя лучше других? Держали в особых условиях, холили, лелеяли, восхищались умом и способностями, явно выделяли даже среди тех, с кем вместе училась… Настя зазналась, легко поверив, что она особенная. Она и была особенной, но только не там, где оказалась. Умная и красивая рабыня все равно рабыня, и никакое знание латыни или персидской поэзии от участи быть проданной не спасет. Этого девушка пока не поняла, а если и говорили, то считала, что ее либо выкупят, либо не продадут вообще никогда.