Одна из многих - Виктория Токарева

— Вы откуда приехали?

— Из Мартыновки.

— Стас, объясни девушке, — устало попросил маэстро.

— Поэт и композитор — не проблема. Их как собак нерезаных. Главное — бабло!

— А сколько стоит песня?

— От пятисот до пятидесяти тысяч баксов. В среднем пять штук.

Анжела уже знала, что куски и штуки — это тысяча долларов. Пять штук — это пять тысяч. Астрономическая сумма. Чтобы заработать такие деньги, ее мать должна пасти коров лет двадцать.

— А кто должен платить композитору: вы или я? — уточнила Анжела.

— А как ты думаешь? — спросил маэстро устало.

— Если я сама куплю песню и сама буду ее петь, то зачем вы мне нужны? — не поняла Анжела.

— У вас в Мартыновке все такие? — опросил маэстро.

— А вы какие? — обиделась Анжела. — Ни о чем не думаете, кроме бабла. А есть еще таланты… И на стадионе собираются не одни бараны.

— Ты имеешь право на свое мнение, — сказал Стас. — Но высказывать его не обязательно.

— Вам можно, а мне нельзя? — спросила Анжела.

— Но ведь это ты к нам пришла, а не мы к тебе.

— Как пришла, так и уйду.

Анжела направилась к двери. Перед тем как выйти, обернулась:

— Мы еще увидимся, — пообещала она. — Вы еще за мной побегаете.

— Очень может быть, — согласился Стас. — Ведь жизнь кончается не завтра.

В комнате засмеялись.

Парень в дальнем углу продолжал свою медитацию, будто ничего не случилось. А меж тем случилось. Рухнула мечта. Разбилась о бабло.

Анжела вышла на улицу вместе с тортом. Торт уже не капал, а вытекал тонкой струйкой.

Анжела опустила коробку в мусорную урну. Выбросила девяносто шесть рублей, не считая надежды на счастье.

Вытерла руки одна об другую. Обе руки стали липкие.

«Хорошо тебе… — с обидой подумала об Алешке. — Сидишь в тюрьме, и ни о чем не надо думать. Делаешь, что прикажут. Ешь, что дадут. А тут крутись, как сучка на перевозе…»

Анжела вдруг остановилась посреди тротуара. Люди стали ее обходить, так как она стопорила движение.

Пора было возвращаться в Мартыновку, не сидеть же на шее у Киры Сергеевны. Но Кира Сергеевна не считала, что Анжела сидит на шее, скорее наоборот, поскольку вся домашняя работа выполнялась Анжелой. Анжела сочетала в себе кухарку, горничную, секретаря, курьера. При этом Анжела была легкая, не нагрузочная. У нее было молодое, без накипи, светлое, лазоревое и розовое биополе.

Никогда еще Кира Сергеевна не была так ухожена и обихожена. Она просыпалась каждое утро и спрашивала себя: «За что мне такое счастье?»

И Иннокентию было повеселее. Раньше он сидел один, как кот в пустом доме. А сейчас не один. По комнатам кто-то легко двигался, дышал, стукал и грюкал, а иногда пел. И эти звуки напоминали, что ты жив и живешь. А если вдруг помрешь в одночасье, то тоже не один. Кто-то подбежит и возьмет за руку, и проводит в мир иной. И даже заплачет над тобой. Это совсем другое, чем уйти в одиночестве и леденящем страхе, ступить на лестницу, идущую неведомо куда.

Был сын, но от сына — какое тепло? Своя жизнь. Как будто и не сын, а отдельный человек. Разумом понимаешь и помнишь, что был когда-то сладкий младенец, потом маленький мальчик — светлоглазый ангел. Но тот ангел и сегодняшний дядька — что между ними общего? Ничего.

Однажды к Кире Сергеевне зашла ее соседка — подруга. Они дружили по географическому фактору. Всю жизнь дома рядом.

— Розалия жива-здорова? — спросила Кира Сергеевна.

Розалия — мать подруги, девяностолетняя старуха. В прошлом врач. Кира Сергеевна считала, что старость имеет свои уровни, а именно: старость, дряхлость и несуразность. После девяноста лет начиналась несуразность. Однако Розалия была сухая, вполне подвижная, волосы в пучок, как у балерины.

— У Розалии альцгеймер. Как у Рейгана, — сообщила подруга. — Не помнит, как ее зовут. Кофту на ноги надевает, как рейтузы. Ищу ей человека.

— Обратись в агентство, — посоветовала Кира Сергеевна.

— Обратилась. Они прислали наркоманку.

— Зачем?

— А они сами не знали.

— Ужас, — отреагировала Кира Сергеевна.

— Еще какой ужас, — подтвердила подруга. — Мать полоумная, ничего не соображает. И рядом вторая полоумная. Могли вообще дом поджечь или затопить.

— А сколько стоит такая работа? — спросила Кира Сергеевна.

— Вообще пятьсот. Но я не могу столько платить. Я плачу четыреста.

— Рублей? — спросила Анжела.

Она стояла у плиты и следила за кофе. Кофе не должен закипать, но пенка должна подняться три раза. Значит, надо три раза снять турку с огня. Процесс несложный, но ответственный.

— Долларов, — ответила подруга. — На рубли щас никто не считает.

Анжела переглянулась с Кирой Сергеевной.

Как говорят на бюрократическом языке: вопрос был РЕШЕН.

Анжела поселилась в квартире Розалии Борисовны. Это была двухкомнатная камера в коврах, которые не столько украшали жилище, сколько служили пылесборниками.

Дом был блочный, душный, стены не дышали.

Розалия Борисовна все время искала свои грамоты и ордена. Когда-то ее награждали, и она хорошо это помнила. Розалия помнила события семидесятилетней давности, но то, что было вчера — забывала напрочь. Память ничего не записывала, должно быть, стерлось записывающее устройство.

Анжела безумно боялась, что бабка перепутает балконную дверь с входной дверью и выпадет с балкона, бедная.

Иногда у Розалии бывали вспышки ярости, и она кидалась в рукопашный бой. Анжела ловила ее сухие кулачки и крепко держала. Бабка вырывалась, как маленькая.

Бывали минуты и даже часы прозрения. Розалия становилась нежной и воспитанной, называла Анжелу «Котик». Однажды спросила:

— Котик, зачем ты со мной сидишь? Тебе надо на танцы ходить, свою жизнь устраивать. Тебе надо учиться, а не сидеть возле засохшего дерева.

— Я зарабатываю деньги, — сказала Анжела. — Я хочу купить песню.

— Что значит «купить»?

— Сейчас пишут на заказ.

— Зачем платить? Я могу подарить тебе слова. Я в молодости писала стихи.

Розалия подошла к книжным полкам, достала толстую тетрадь.

Это были конспекты по политэкономии. У бабки в голове все перемешалось.

На стене висел ее молодой портрет: на коричневом фоне — почти красавица, в белых одеждах, с пышными волосами. А вот — в белом медицинском халате, все волосы под шапочкой, улыбка во все лицо. Кто-то ее насмешил. Рядом — длиннолицый очкастый хирург с преувеличенно серьезным лицом. Он, наверное, и насмешил.

Анжела смотрела на прошлую жизнь, и невольно всплывал вопрос:

«А зачем все? Зачем вся эта красота, знания, метания любви, если в итоге — разжижение мозгов и не помнишь, как тебя зовут…»

Четыреста долларов в месяц оказались большой тратой для родственников, и Розалию определили в какой-то качественный интернат. Для Анжелы пришло освобождение, нельзя сказать, чтобы желанное. Анжела привязалась к Розалии. Все-таки бабушки нужны в природе, они делают жизнь более уютной, корневой и осмысленной. Ее собственная бабушка со стороны отца вошла в конфликт с Наташкой-алкашкой (что неудивительно) и отторгла внучку вместе с ее мамашей. А это очень жаль. Анжела любила бы ее изо всех сил — преданно и бескорыстно. Кровь не вода.

Привязанность к долларам тоже оказалась ощутимой. Это были ее первые большие деньги. С ними Анжела чувствовала себя увереннее, как с Алешкой на танцах. Никто не подойдет и не обидит.

Сто долларов из зарплаты Анжела отсылала матери. Наташка откладывала их «про черный день», не тратила на водку. Хотя, если разобраться, все ее дни были черными и серыми. Просто Наташка уважала деньги своей дочери, не тратила их на презренное зелье и в результате чаще оставалась трезвой.

Анжела вернулась к Кире Сергеевне.

Она работала по дому почти так же, как у Розалии, но бесплатно. Поэтому довольно скоро ноги привели ее в агентство, и агентша Таня присмотрела выгодное место: в коттедж к новым русским.

Коттедж — трехэтажный, кирпичный, с затейливой крышей, но располагался не в дачном поселке, а в простой деревне Мамыри и стоял среди покосившихся изб — один как дурак. Хвастливо высился, нескромно выделялся.

«Сожгут», — подумала Анжела, но вслух ничего не сказала.

В дальнейшем в Мамырях стали строиться и другие особняки, но это было много позже. Хозяева Анжелы были пионеры этих мест и очень долго пребывали в своем вызывающем одиночестве.

Хозяйку звали Диана. Определить ее возраст было невозможно: то ли тридцать, то ли шестьдесят. У нее не было ни одной морщины. Лицо — как яйцо. Разговаривала Диана, как чревовещатель, с абсолютно неподвижным лицом. Звуки исторгались из живота, а губы не двигались.

Анжела догадалась, что Диана сделала подтяжку и боялась новых морщин.