Любовь студента, или По всем правилам осадного искусства - Михаил Башкиров

Не доходя до закрытого деревянными щитами павильона, студент остановился возле телефонной будки.

Отсюда хорошо просматривалось низкое каменное крыльцо с чугунной решеткой. Кое-где фрагменты черных узоров были выломаны, и в бреши пестрел снег, утоптанный и почти исчезающий у самых дверей.

Бледная тень гостиницы лежала на крыльце и на большей части фасада, и когда открывалась под козырьком дверь, в вестибюле биофака вспыхивали из-за голов входящих и выходящих лампы дневного света.

Студент зашел в телефонную будку, постоял, вышел.

От гостиницы важно отвалил новенький автобус «Интуриста».

Сколько раз, возвращаясь с реки, забредали в павильон… Собрав по карманам мелочь, пили горький мандариновый сок, пуская единственный стакан по кругу, делили пару рассыпающихся эклеров, а потом облизывали пальцы, измазанные липучим кремом…

В очередной раз открылась дверь биофака – отсвет бледно упал на снег, чуть задев чугун решетки.

Студент отступил за угол павильона.

Опять вереница роскошных пальто, соболиных и песцовых шапок, пухлых шуб, подпоясанных широкими ремнями, и, как назло, у каждой очки – попробуй разгляди, узнай ту, которую видел так недолго и почти успел забыть.

А вдруг она уже прошла мимо?..

Студент вышел из-за павильона, остановился возле ржавого барьера, повернулся к гостинице.

Через служебные оцинкованные двери разгружали узкий рефрижератор. Мужики в синих халатах бросали на тележки мороженые бараньи туши.

Когда-то на этом месте была казарма с выбитыми окнами и фигурными водосточными трубами – в них всегда подмывало швырнуть обломком заплесневелого кирпича… Потом стены долго рушили щербатым стальным шаром… Издалека были слышны звуки тупых размашистых ударов, и рыжая пыль вздымалась разрывами из-за наспех сколоченного забора… Чуть позже вырыли глубокий котлован – там, в дальнем углу, белела куча речного песка, и в нее прыгала ребятня, взобравшись на штабель бетонных свай… Через три года отгрохали гостиницу…

Студент по-прежнему не менял позицию.

Тележку, загруженную фиолетовыми тушами, закатили в распахнутые двери, а к рефрижератору сейчас же подставили другую.

Женщина в телогрейке и с мохеровым шарфом на голове что-то писала в блокнот.

Шофер курил, изредка заглядывая под машину.

Когда двери для очередной заполненной тележки широко распахивались, из них выкатывались клубы пара – казалось, гостиница дышит всеми пластиковыми легкими – и на мгновение исчезали шофер, женщина с блокнотом и синие халаты.

Студент вдруг припомнил старый дом, в котором прошло все детство.

Если обогнуть гостиницу и через проходной двор аркой выйти в переулок, миновать сквер, пересечь центральную улицу напротив театра и свернуть к фонтану, то будет почти рукой подать до того места, где прожил без малого восемнадцать лет…

Крутая лестница на второй этаж бывшей богадельни… Ступени с выщербленными краями, стертые подошвами шляпки гвоздей… А под лестницей – темная сырая кладовка, где зимой обычно стояла бочка с квашеной капустой, а летом валялись санки, пылились рамы… Между ступеньками узкие черные щели, и если прикрыть одну из них ладонью, то по руке скользнет вкрадчивый сквозняк…

Студент вернулся к телефонной будке, снял перчатки, растер пальцами щеки.

Теперь там, захватив пол-улицы, стоит Дом быта… Канул в небытие особняк с узкими комнатами – еще после революции залы перегородили, создавая новый уют, – как раз над кроватью сквозь наслоения извести проглядывал рельефный круг; часть его, с массивным крюком от люстры, отсекала стена, и меньшая доля оставалась у соседей – бездетных евреев… В той квартире всегда была тишина – ни радио, ни телевизора, ни просто разговоров, и только ночью кто-то натужно кашлял и всхлипывал… Их похоронили с интервалом в месяц, а в комнату въехала молодая парочка и начала регулярно, с воплями и скандалами, разводиться и сходиться…

Бабка Анна принимала самое активное участие в баталиях… Когда супруга переходила на истошный крик, бабка Анна вытаскивала из сундука ненадеванную галошу и шлепала блестящей рубчатой резиной о стену – только штукатурка летела в разные стороны – и грозилась строгим голосом вызвать милицию… И после грозного предупреждения, стряхивая верблюжье одеяло, подметая веником, затянутым в дырявый чулок, шаткий пол, бабка Анна удовлетворенно прислушивалась к соседскому миру и не догадывалась, что они успокоились не из-за грозной милиции, а из-за галоши – ведь надо было убирать осыпавшуюся штукатурку…

Хлопнула дверь биофака.

С крыльца, задев тростью чугунную решетку, сошел бородач в каракулевой шапке и каракулевом воротнике.

Постоял у стены, разглядывая что-то между окнами.

Затем ткнул витой тростью в сугроб и уставился вверх, задрав клочкастую бороду.

Студент тоже посмотрел в небо.

Мутное белесое марево начиналось сразу же за неподвижной дырявой кроной мускулистого тополя.

Казалось, что если тополь вдруг надломится и рухнет, обрывая закуржевелые провода, сминая телефонную будку, то и небо, разбухшее от снега, повалится следом и лопнет от удара, как прохудившаяся перина.

Подожду еще минут пятнадцать… Интересно, возьмет Андрюха билеты на Бергмана?.. Вот наберусь наглости и приглашу ее в кино – Андрюха с радостью пожертвует свой билет…

Шапка у студента свалилась.

Представительный мужчина – доцент или профессор – исчез за углом.

Что же он там разглядывал между окнами?..

Студент отряхнул шапку.

Сначала мужчина посмотрел на стену, а затем воззрился в небо… Вот бы спросить его о ней…

Студент, нахлобучив шапку, подошел к зданию биофака.

Разглядел возле крыльца термометр в проржавелом футляре, рассмеялся.

Дальнейшее ожидание случайной встречи не дало результата, и вскоре студент, не задерживаясь ни у телефонной будки, ни у заколоченного павильона, вернулся в библиотеку…

11

Вечером у памятника Андрюха сказал, что Бергмана отменили, а билеты он взял на венгерскую комедию, где поют и танцуют, но не так нудно и долго, как в индийском кино.

Студент молчал, подставив ладонь под редкие снежинки, которые все-таки прорвались к земле, чтобы замереть у гранитного постамента на чистом квадрате газона…

12

На следующий день студент просидел в читальном зале лишь полчаса и опять пошел к биофаку.

Наблюдая за дверью, осмелел и больше не прятался за павильон, не таился в телефонной будке.

Когда с крыльца сошел профессор в каракуле, стукнул тростью о чугун, как и вчера, посмотрел на термометр, а затем на небо, студент чуть было с ним не поздоровался.

За профессором вышли двое – высокий парень в дубленке и девица в длинной шубе, с раздутым импортным пакетом в руке.

Парень метнулся обратно к дверям.

А в девице студент с трудом узнал дочку писателя.

Одежда, особенно верхняя, так меняет облик женщин…

Помогли французские очки да знакомый жест, которым их поправили.

– Привет, дипломник!

– Привет…

– Я тебя еще вчера из окна приметила… Думала, дождешься. Выхожу после практикума – а тебя и след простыл…

– Мне тут один товарищ обещал книжку интересную…

– Врать нехорошо.

Она протянула студенту пакет.

– Можешь за мной поухаживать, как истинный джентльмен.

– С удовольствием.

– По-моему, мы при первой встрече расстались друзьями?

– Конечно!

Студент выронил пакет – к ногам скользнула общая тетрадь и пара толстых учебников.

– Растяпа!

Она подобрала тетрадь и книги.

– Только, пожалуйста, на отца не обижайся, у него позиция такая… Он вообще с людьми сходится очень трудно…

– Дочь явно не в отца.

Студент покорно принял тяжелый пакет.

– Угадал?

– Нет, а ты что – хотел, чтобы я прошла мимо, когда ты здесь второй день мерзнешь?

Из дверей вышел парень в дубленке.

– Марина, ты ручку забыла!

– Спасибо, Валера.

Парень, явно не понимая ситуации, бесцеремонно приблизился и превратился в третьего лишнего.

Марина швырнула ручку в пакет, который студент все еще держал перед собой.

– Так мы, Валера, пойдем!

– Но ведь… Ты… Сама… Обещала…

– Завтра… Можешь подождать до завтра?

– Тебе видней.

Валера, отвернулся и вразвалочку зашагал к гостинице.

Марина непринужденно взяла студента под руку.

– Как мне надоели вздыхающие однокашники – ты даже не представляешь…

Студент молча кивнул.

– Думаешь, этому типу я нужна? Папины гонорары, папина машина, папина дача!

– Но ведь в душу человека не влезешь… Может, он цинизмом прикрывается из-за робости?

– Я всегда даю точную оценку… Не веришь? Вот у тебя глаза поэта!

– Мимо… Да, стихи люблю, наизусть порядком знаю, но чтобы самому… Это какую наглость надо иметь: Пушкин, Блок, Есенин – и вдруг ты со свиным рылом…

– Верно, сейчас стихи писать не умеют… Рифмовать могут, метафоры нагромождать – пожалуйста, а чувствовать и мыслить – это увольте… Проза – совершенно другое дело…