Воспоминания - Η. О. Лосский

По закону отец не имел права стрелять в убегающего преступника сзади. Поэтому, несмотря на блестящий успех своей экспедиции, захватившей действительно опасных преступников, совершивших немало убийств и грабежей, он опасался взыскания. В действительности, однако, он получил награду, орден Станислава третьей степени.

Весною 1879 г. семью нашу постигло страшное горе. Старший брат Витольд, вообще хорошо учившийся, получил перед переходом в 7–ой класс у преподавателя Янчевецкого двойку по латыни. Говорят, учитель этот потребовал от брата, чтобы он сообщал ему, кто из его товарищей курит и ведет себя плохо. Витольд был возмущен этим требованием, а учитель отомстил ему, поставив дурную отметку.

По–видимому, несправедливость учителя была лишь последним толчком к созревшему у Витольда раньше решению совершить самоубийство. Возможно, что у него была склонность заболеть меланхолиею. 24 марта он выстрелил из револьвера в сердце и тяжело ранил себя. Как только получилась телеграмма об этом из Риги, отец поехал туда и застал его еще живым. Ему уже не хотелось умирать, но спасти его было невозможно, и 26–го марта он умер. Перед совершением самоубийства он написал семье письмо, которое начиналось словами: «Не двойка Янчевецкого — причина моей смерти…» и кончалось просьбою «Молитесь обо мне…». Только это начало и конец сохранились в моей памяти.

Когда получилось от отца известие о кончине брата, горю нашему не было пределов. Я сказал матери: «Верно, мы согрешили». Отец, бурно переживавший все события жизни, перемогал себя, бодро продолжал свою служебную деятельность и резко осуждал такой поступок, как самоубийство. Однако, жизненные силы его были, по–видимому, подорваны этим несчастьем.

Врат Онуфрий не захотел продолжать учения в классической гимназии в Риге и поступил в кадетский корпус в Полоцке.

В конце лета того же года моя мать поехала в Ригу помолиться на могиле Витольда и взяла меня с собою. Как ни велико было наше горе, поездка в большой приморский город чрезвычайно интересовала меня. В воображении Рига представлялась мне пышным городом, состоящим из мраморных храмов и дворцов. Образцом для моих фантазий отчасти служили древние Афины: я к этому времени уже успел прочитать какой‑то учебник по древней истории. Действительность оказалась, конечно, гораздо более скромною, но зато большое впечатление произвела на меня природа: грандиозное устье Западной Двины и бесконечная ширь моря, на песчаном берегу которого в Дуббельне мы провели несколько дней.

Настало особенно тревожное время царствования императора Александра П. Покушения следовали за покушениями. Я читал сообщения о них в «Правительственном Вестнике». Мне случилось однажды слышать беседу отца с матерью о том, что получен циркуляр о «злонамеренных лицах». Обмениваясь мнениями по этому поводу, они говорили о ком- то, кажется о какой‑то акушерке, что она, пожалуй, принадлежит к числу таких злонамеренных лиц. Отец волновался. Он очень любил Государя, высоко ценя его реформы и будучи верным слугою государства. После волнующих разговоров ночью он иногда внезапно просыпался и садился на кровати. Он говорил, что ему нехорошо, что он чувствует какой‑то жар в груди.

Случилось как‑то, что вор, посаженный в «темную» при волостном правлении и предназначенный к отправке в Двинск, пользуясь небрежностью урядника или десятских, убежал ночью, но утром его поймали. Это было 16 февраля 1881 г. Отец пошел в волостное правление и, будучи чрезвычайно вспыльчивым, в сильном гневе начал распекать небрежного подчиненного. Внезапно ему сделалось дурно. Тотчас же пришел фельдшер, пустил ему кровь, но кровь уже не пошла: отец скоропостижно скончался от разрыва аорты.

Когда кто‑то прибежал и сообщил нам о кончине отца, первая мысль, пришедшая мне в голову, была, что это бунт, что отец убит «злонамеренными» лицами, Я бросился в волостное правление. Отец мой лежал мертвый, на руке его была тонкая струйка крови в том месте, где фельдшер пытался сделать кровопускание. Тело его на насилках перенесли в наш дом. До сих пор стоят в ушах моих рыдания матери. С гробом отца мы поехали в Креславку. Его хоронил друг нашей семьи отец Иоанн Гнедовский. Потрясающее впечатление произвели на меня удары комьев земли о крышку гроба, когда стали закапывать могилу.

Не прошло и двух недель, как получилось известие о гибели государя Александра П, о том возмутительном политическом преступлении, которое, может быть, только теперь искуплено тяжелыми страданиями всего русского народа. Люди, знавшие взгляды и характер моего отца, говорили: «Хорошо, что Онуфрий Иванович не дожил до этого времени: слишком тяжело было бы ему переносить этот удар». Помню и я свою печаль, хотя мне было всего лишь десять лет.

Приехал новый становой пристав. Его дети, как догадываюсь я теперь, были увлечены политическим движением тогдашней молодежи. У них был журнал «Дело». Дочь училась на фельдшерских курсах, а сын был студентом–медиком Московского университета. Мне попались в руки привезенные им лекции по физиологии с описанием научных экспериментов над кроликами, которые очень заинтересовали меня.

Положение моей матери, у которой осталась на руках огромная семья, было чрезвычайно тяжелое: нас было девять детей, четверо мальчиков и пять девочек, моложе меня было пять детей, самому младшему, Ване, было всего лишь три месяца. Витебский губернатор фон–Валь выхлопотал моей матери за продолжительную (более тридцати лет) и усердную службу отца усиленную пенсию: двадцать пять рублей в месяц. Кроме того, у матери был крошечный доход с маленького имения Семеново (60 десятин), находившегося в Невельском уезде, и хутора Янаревка (кажется, 30 десятин), сдаваемых в аренду.

Наша кроткая, тихая, застенчивая мать поставила себе задачею, несмотря на скудность наших средств, дать по возможности высшее образование всем своим детям и достигла этой цели, проявив изумительную настойчивость и умение экономно вести хозяйство. Конечно, это удалось еще и потому, что русское государство оказывало содействие лицам, стремящимся получить образование. Брат Онуфрий учился на казенный счет в Полоцком корпусе и закончил свое образование в Михайловском Артиллерийском училище в Петербурге. Сестра Мария жила у тетушки в Великих Луках и там поступила в гимназию.

Решено было, что мать с младшими детьми останется еще на год в Дагде, а потом для нашего образования переедет в Витебск. Сестра Элеонора должна была в течение этого года остаться у Писаревых и продолжать домашнее образование вместе с их дочерью Любовью. Что же касается меня, мать сама подготовила меня к экзамену в первый класс Витебской классической гимназии и выхлопотала принятие меня в кон- викт (общежитие), содержавшийся за счет графов Шадур- ского и Закржевского.

В августе 1881 г. мать повезла меня в Витебск.

Глава вторая. В витебской гимназии

Экзамены в первый класс Витебской классической гимназии я сдал хорошо и был принят в закрытый пансион (конвикт)[9]. Он помещался в трехэтажном здании рядом с гимназиею. В нем содержалось до сорока воспитанников. В верхнем этаже были спальни, а в среднем — две «занятные» комнаты для старших и младших учеников, где мы готовили уроки и проводили весь день, кроме часов игр во дворе, площадь которого была очень велика; в нижнем этаже помещалась столовая и квартира надзирателя.

Мать моя очень скоро уехала домой, и я остался один в среде, крайне чуждой и тягостной для меня. Сверстники мои были в большинстве дерзкие сорванцы. Грубые и нередко жестокие шутки их возмущали меня до глубины души. На меня они сразу набросились. Внешний вид мой, праздничный костюм с короткими штанами, соломенная шляпа с ленточками (в первые дни до получения казенного форменного платья), моя застенчивость и деликатность подстрекали шалунов к нападению на меня. Шляпу мою они назвали «брилем» и меня стали звать «брилютером». Мое мягкое произношение некоторых звуков (например, что — чьто) они стали передразнивать.

Умный и бойкий, но дерзкий мальчик Иодко подходил ко мне и спрашивал: «Умеешь играть на скрипке?» — «Нет». «Я тебя научу. Согни палец». Я сгибаю палец, он схватывает его и сильно прижимает верхний сустав к нижнему, боль получается невыносимая, стон вырывается из моей груди. «Вот видишь, ты и заиграл на скрипке», смеется мой мучитель, а я понять не могу, как можно решиться причинять такие мучения своему ближнему, и товарищи мои начинают казаться мне существами с другой планеты. «Знаешь ты, где живет доктор Ай?» спрашивает меня другой сорванец. «Нет». Он схватывает у меня клок волос на затылке и дергает снизу вверх изо всей силы. «Ай!» кричу я. «Ну, вот теперь ты узнал, где живет доктор Ай». Мой сосед в спальне, умный, живой Ромуальд Пржевальский, раздеваясь, ударил меня по лицу грязными потными носками, что было непереносимо отвратительно. Иногда я начинал плакать, но слезы вызывали такой град насмешек — «баба», «плакса», что я скоро отучился плакать, как и все почти мальчики.