Воспоминания - Η. О. Лосский

Старшие обращались к родителям на Вы, младшие, начиная с меня, на ты.

Хотя семья наша была велика, я рос до поступления в гимназию одиноко, пользуясь лишь обществом своей матери. В самом деле, старшие братья Валерьян и Леопольд умерли вскоре после рождения, Витольд и Онуфрий учились в классической гимназии в Риге и приезжали только на каникулы. Валентина умерла вскоре после рождения, сестра Леля (Элеонора) проводила целые недели в имении Писаревых «Константиново» (в семи верстах от Дагды). Она училась там вместе с дочерью Писаревых у ее гувернанток и учителей. Сестра Маня была отдана на воспитание бездетной тетушке нашей Юлии Антоновне Оскерко, которая жила со своим мужем недалеко от нас в Великих Луках[5]. Младшие же сестры и братья были в то время слишком малы, чтобы быть мне товарищами.

Отец мой был страстный охотник, любитель веселой компании, хороший рассказчик охотничьих приключений и приключений по службе, любитель выпить в компании. Поэтому у нас было много знакомых, часто бывали гости. Особенно близка была к нам в это время польская семья помещика Дементия Осиповича Киборта, владельца красивого имения «Старая Мысль» в одной версте от Дагды. Жена Киборта Ядвига Себальдовна была стройная женщина, высокого роста с оригинальным красивым лицом. У нее был приятный голос. Как пылкая польская патриотка, она драматически исполняла гимн «Еще Польша не погибла» и «С дымом пожаров».{6} Первое мое воспоминание о ней связано с исполнением ею какого‑то романса. Ее глубокий, проникнутый чувством голос, музыка, сопровождавшая ее пение, произвели на меня такое впечатление, что я заплакал. Хотя мне было тгода не более семи лет, она покорила мое воображение. Чувство, которое я стал питать к ней, несомненно была любовь. Я часто думал о ней. Когда мне случалось читать красивое стихотворение, я начинал декламировать его, мысленно обращаясь к ней.

У Кибортов был сын Владислав, мой сверстник, и дочери Геля, Зося, Ядвига. С милою семьею этой мы часто устраивали совместные прогулки, «маевки». Запрягались лошади, забирались вкусные угощения, самовар и мы отправлялись в какое‑нибудь красивое место на берег озера, на гору, в леса. С наступлением сумерек зажигали костер. Когда на него наваливали гору сухого можжевельника, восхитительный столб пламени вздымался вверх выше самых высоких берез и в нем кружились сверкающие искры, точно звезды, прилетевшие с неба.

Особенно хороши были поездки на озера для ночной ловли раков. Темною ночью, в тихую погоду, когда вода не шелохнется, раки лежат на песчаных отмелях под водою на глубине каких‑нибудь пол–аршина. Сняв обувь, засучив штаны выше колен, с зажженною лучиною в руках тихо бредешь по воде и пристально смотришь на дно: вот неподвижно лежит, распластавшись на песке, большой рак; тихонько, чтобы не всплеснуть водою, опускаешь руку, медленно приближая ее ко дну, — цап! — хватаешь рака за туловище: он мотает большими клешнями вверх и вниз, взад и вперед, но не может достать руки и попадает в мешок, привязанный к поясу ловца[7].

Другая семья, с которою у нас были живые приятельские сношения, жила в семи верстах от нас тоже в живописном имении «Константиново». Принадлежало оно Леониду Ивановичу Писареву, внушительная красивая наружность которого производила на меня большое впечатление. Писарев и его старший сын лет восемнадцати очень любили охоту, как и мой отец. Дочь Любовь была сверстницею моей сестры Лели. Мальчики Петя, Паша, Лева по возрасту подходили ко мне. Хотя хозяйка дома была урожденная баронесса Бер из Прибалтики, дух семьи был чисто русский; семья Писаревых вела красивую жизнь культурного русского дворянства. Отец и старший сын, любя охоту, любили вместе с тем географию, чтение и беседы о дальних странах. У них были хорошие карты, атласы. В одно из наших посещений мы, младшие дети, начали играть в прятки. Петя втолкнул меня в кабинет отца, чтобы хорошенько спрятать меня. Там в это время Леонид Иванович со старшим сыном чистили свои двустволки и беседовали, по–видимому, об Африке. На столе

перед ними лежал раскрытый атлас, изящные карты которого притягивали меня к себе. К серьезным разговорам старших я всегда любил прислушиваться. «Килиманджаро мая высокая гора в Африке» долетело до моего слуха, когда я забивался куда‑то за шкаф. Странные звуки названия глубоко врезались в мою память и чрезвычайно заинтересовали меня.

Любознательность моя была велика. Неудивительно поэтому, что следя за обучением старшей сестры, я самостоятельно научился читать и жадно стал поглощать все книги, попадавшиеся под руку. Знакомый молодой еврей, приезжавший в Дагду из какого‑то города к родным и выделявшийся в нашем местечке своею культурностью и щеголеватым видом, «шеине мореине», как называют на жаргоне таких лиц, дал мне почитать Робинзона Крузо. Эта книга произвела на меня волшебное впечатление; несколько дней я ходил как зачарованный.

Попадались мне иногда детские журналы того времени. В одном из них очень понравился мне рассказ, героями которого были мальчики, ведшие бодрую, энергичную жизнь в Канаде. С тех пор эта страна казалась мне всегда особенно привлекательною. Мальчики эти весною пробуравливали кору берез, подставлялси жолоб для стекавшего изнутри дерева сладкого сока и пили его. И у нас в окрестностях Дагды собирали этот сок в кувшины, и я пил его, но канадский сок был мне вкуснее.

Смутно вспоминается и до сих пор какой‑то рассказ из малороссийской жизни; в нем видную роль играл бандурист и описана была, кажется, гибель какой‑то девушки. Рассказ этот положил в моей душе основание для того поэтического представления о Малороссии, которое под влиянием опыта дальнейшей жизни еще более развивалось и крепло.

Для многих русских Малороссия — самая поэтичная и привлекательная часть России. Нравятся белые хаты среди зеленой листвы деревьев и цветов, нравятся песни, проникнутые глубоким чувством, влечет к себе остроумие, веселость и добродушие населения. Немалое значение имеет и то, что здесь положено было начало русскому государству. Поэтому встреча с украинскими сепаратистами, ненавидящими Россию, изумляет русского человека и глубоко ранит сердце его. Представляется непонятным их искаженное понимание начала русской истории; чувствуется как нечто нравственно предосудительное, предпочтение ими провинциальных обособленных ценностей совместному творчеству всех трех ветвей русского народа, создавшего великую державу с мировою культурою.

Самая замена многозначительного имени Малороссия именем Украина (то есть окраина) производит впечатление утраты какой‑то великой ценности: слово Малороссия означает первоначально основная Россия в отличие от приросших к ней впоследствии провинций, составивших большую Россию{8} (точно так же часто, говоря о больших столичных городах, о Париже, Лондоне и т. д., говорят о центральном малом Париже, Лондоне и т. д. в отличие от большого Парижа, то есть города вместе с тяготеющими к нему пригородами).

Большим удовольствием для всей семьи были приезды из Риги старших детей Витольда и Онуфрия на Рождественские и летние каникулы. Особенно привлекал меня к себе брат Витольд своим серьезным, несколько меланхолическим характером и добротою, чертами, сходными с характером нашей матери. Я знал, что он хорошо пишет русские сочинения и любит науку.

Брат Онуфрий, Антя, как его звали уменьшительным именем, своею живостью, веселостью и общительностью более походил на отца. Братья читали матери вслух русских классиков, Гоголя, новые произведения Тургенева и т. п. Это чтение производило на меня большое впечатление особенно тогда, когда читалось произведение, близкое моему пониманию, например, «Вечера на хуторе близ Диканьки».

Как‑то попались мне в руки «Отечественные записки» с романом Кущевского «Николай Негорев». Рассуждение Не- горева о том, что может быть каждая пылинка, играющая в солнечном луче, есть целый мир с своим населением, городами, историею, глубоко запало мне в душу.

Вероятно, мне был девятый год, когда я прочитал статью Карамзина «О любви к отечеству и народной гордости». Статья попала на подготовленную почву. Перед тем во время русско–турецкой войны 1877—78 гг. я нередко читал своей двоюродной бабушке сообщения с театра войны в «Правительственном Вестнике». Моя любовь к России, гордость ею, вера в ее великие достоинства прочно сложилась в моей душе уже тогда. Это сказывалось даже в моих детских играх. В длинные зимние вечера, сидя рядом с матерью, я брал иногда свою грифельную доску и чертил на ней фантастические границы России, а рядом с нею какие‑то воображаемые государства. Потом в моем воображении разыгрывалась история войн и добровольных присоединений, Российская империя все разросталась и, наконец, поглощала все.

Православный храм был от нас далеко, в 27–ми верстах в Креславке. Впервые я побывал в нем сознательно лишь когда мне было уже десять лет. Но зато у нас в Дагде был прекрасный каменный католический костел. По воскресеньям мы с матерью — она была католичка — ходили туда слушать мессу. Благодаря этим впечатлениям детства и глубокой религиозности матери мне доступна интимная сторона не только православного, но и католического богослужения.