Кэш - Артур Батразович Таболов

моё надгробие, я похвастаюсь перед друзьями, они захотят такое же. И ты пустишь это дело на поток. Наймешь бригаду, а сам будешь сидеть в офисе и стричь бабки. Так?

– Нет, с бригадой не выйдет, – вздохнул Фрол. – Придется вкалывать самому. Это всё же не ширпотреб, штучная работа.

– Что ты несешь, что ты несешь? – не сдержавшись, заорал Михеев. – Где это видано, чтобы живым людям заказывали надгробья?!

– Не скажи, – возразил камнерез. – Некрологи же пишут. Живым. В газетах на всех заготовлены некрологи. Я читал. Сегодня он отбросит коньки, а завтра утром уже некролог.

– Так то некролог! Сравнил!

– А какая разница? Только в материале. Там бумага, тут камень. И еще неизвестно, что прочнее. Бумага, бывает, все камни переживает. И ты же поставил памятник живому, – добавил Фрол, как бы удивляясь тому, что Олег Николаевич не хочет признать таких очевидных вещей.

– Какому живому? – не понял Михеев.

– Гольцову.

– С чего ты взял, что он живой?

– Я живого от мертвого отличаю на раз. Это просто. Жмуры по большей части молчат. А живые разговаривают. Бывают, что и они молчат, но это потому что говорить не хотят. Или не о чем.

– А с Гольцовым, значит, ты разговаривал?

– Как с тобой, – подтвердил Фрол.

– Где?

– На Ваганькове, на его могиле.

– Когда?

– Да сразу, как вы открыли памятник и свалили.

– О чем?

– Ни о чем, вообще. Об искусстве. В искусстве он ни хрена не понимает. О жизни. В жизни понимает. Про неё он хорошо сказал. К третьей половине жизни, сказал, много чего накапливается. Это я запомнил.

– Вот что, мастер, – решительно предложил Михеев. – Давай всё-таки выпьем. Мне будет легче тебя понимать.

– Как скажешь, ты хозяин.

Олег Николаевич открыл бар с разномастными бутылками:

– Выбирай. Виски? Коньяк?

– Да мне и водчонки хватило бы, – застеснялся Фрол.

– Водки не держим. – Михеев налил в хрустальные граненые стаканы «Хеннесси», чокнулся с камнерезом. – Будь здоров!

– И тебе не болеть.

– А теперь соберись и не пропускай подробностей, – попросил Михеев. – Почему ты уверен, что человек, с которым ты разговаривал на могиле Гольцова, и был Гольцов?

– Обижаешь, Олег Николаевич. Назвал меня мастером, а моему глазу не доверяешь. Он у меня полгода жил вот тут, – постучал Фрол по лбу. – Я узнал бы его в любой толпе. Врубился, правда, не сразу. Только когда он ушел.

– Какой он?

– Высокий, худой. Лицо как на памятнике, только уже не молодое. Если бы сейчас делать его, мрамор бы не подошел. Мрамор – он всегда молодит.

– Как одет?

– Да как? Обычно. Серая кепка, плащик – такой, сотни три на любой барахолке. Считаешь, гоню? – слегка оскорбился Фрол, заметив на лице Михеева ироническую усмешку.

– Ну почему? Верю, что говоришь то, что думаешь. Только человек, о котором мы говорим, если мы говорим об одном и том же человеке, в плащах с барахолки никогда не ходил. Не было у него такой привычки. Предпочитал Хуго Босса.

– Если разобраться, что такое привычка? – рассудительно заметил Фрол. – Следствие обстоятельств. Я тоже не всегда в кирзачах ходил. И ничего, хожу.

– Ну-ну, дальше? – поторопил Михеев.

– Да, считай, всё. Сказал, что не москвич, проездом откуда-то с северов. Но я так думаю, соврал. Не знаю зачем. Выговор у него московский, ни с чем не спутаешь. Что еще? Курил как-то странно, из горсти, обычно зэки так курят.

– Папиросы?

– Нет, сигареты. «Голуаз».

– «Голуаз»? – переспросил Михеев. – Уверен?

– Ну да. Угостил меня. Я так понимаю, Олег Николаевич, мое предложение тебя не зацепило? Насчет надгробия?

– Зацепило, – заверил Михеев. – Могу даже сказать – потрясло. Нужно подумать. Такие вещи с кондачка не решают. Давай-ка, мастер, еще по граммульке, да мне пора заняться делами.

– Наливай, – уныло кивнул Фрол. – Зря я, выходит, тащился через всю Москву. А я бы тебе хороший памятник сделал. Есть в тебе что-то наполеоновское, если ты понимаешь, о чем я говорю. С такими фейсами интересно работать.

Олег Николаевич только головой покачал. Похоже, этот псих верил, что Михеев двумя руками ухватится за его идиотскую идею, и теперь искренне огорчен. Он присоединил к бесхозной тысячерублевке еще несколько купюр, сунул их в карман рыжеватой куртки Фрола и похлопал его по плечу.

– Не расстраивайся. Общество всегда плохо воспринимает новые идеи. Не созрело. Ничего, созреет. До некрологов про запас созрело? Созреет и до надгробьев. Я вот о чем тебя попрошу. Про то, что ты разговаривал с Гольцовым, не нужно никому рассказывать. Могут неправильно понять.

– Не поверил, значит, – заключил Фрол. – Думаешь, померещилось спьяну? Так я в тот день был как стекло. Полгода не пил, страшное дело!

– Я-то верю, а другие могут и не поверить. И загремишь в психушку. Тебе это надо? Ценю, что ты пришел ко мне. Насчет своего надгробья не обещаю, но при случае порекомендую тебя тем, кому оно уже нужно. Сильную ты сделал работу. Я прямо обмер, когда ее увидел. За твою руку, мастер!

Фрол с достоинством опорожнил стакан, занюхал рукавом куртки. Михеев вызвал секретаршу.

– Проводите моего гостя.

Оставшись один, обессилено повалился в кресло. Даже трудные многочасовые переговоры не выматывали его так, как этот разговор. Разговор совершенно идиотский. Даже странно, как это камнерезу удалось Олега Николаевича в него втянуть. Какая-то чертовщина была в убежденности Фрола в том, что он разговаривал с живым Гольцовым.

Марина Евгеньевна напомнила:

– Через десять минут совещание по экономике.

– Перенесите на завтра.

– Что с вами, Олег Николаевич? Что-то случилось?

– Нет, всё в порядке. Просто немного устал.

– Вот не хотела я пускать к вам этого волосатого. Как знала. Он сумасшедший.

– Не будьте так строги к людям, – вяло посоветовал Михеев. – Все мы немного сумасшедшие. Каждый по-своему…

Сумасшедший. Это многое объясняло. Но не всё. «Голуаз». Георгий всегда курил эти французские сигареты. С тех пор, как они появились в Москве. Тысячи людей курят «Голуаз». Тысячи людей курят сигареты, как зэки – как бы из горсти, защищая их от дождя и снега. Так, как курил Георгий после четырех лет в лагере. Привык, да так и не отучился. Человек, с которым на Ваганьковском кладбище разговаривал камнерез, вполне мог курить сигареты «Голуаз», не такая уж это случайность. Он мог курить их, как бывшие зэки, мало ли в Москве бывших зэков. Но то, что он курил «Голуаз» так, как курят зэки – если и это была случайность, то какая-то редкостная, высшего порядка.

И было еще кое-что, что мешало Михееву стереть этот идиотский разговор из памяти, как стирают ненужный файл.

II

Звонку из Следственного комитета