Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

аббату Монтескью, племяннику герцогини, и к доктору Каппелеру, ее неотлучному другу и медику.

— Пожалуйста, устройте так, — сказал он им, — чтобы она не отвечала мне словами, которых я не мог бы пересказать императору.

Бедная женщина встревожилась, когда увидела его, встала, сделала несколько шагов и оперлась на стол, чтобы поддержать себя.

— Милостивая государыня! — сказал ей генерал Флао. — Император поручил мне явиться к вам и выразить участие, которое принимает он в вашем прискорбии…

Герцогиня наклонилась и ответила несколькими словами. Генерал их не расслышал, но решил, что она благодарит его, и продолжил:

— Его величество желает, чтобы вы сказали, чем он может быть полезен вам. То есть что он может сделать для вас.

Герцогиня покраснела, затем побледнела.

— Могу только благодарить, — сказала она, стараясь не произносить имя императора. — Не прошу ничего и никогда не буду ничего просить. Но, — прибавила она с удивительным благородством, — мое положение вынуждает меня не отказываться ни от чего.

Император в тот же день велел выдать ей пенсию в десять или двенадцать тысяч франков.

Он был чрезвычайно внимателен в таких случаях, и не одна герцогиня Нарбонн была примером этого. К примеру, он узнал однажды, что в Париже живет вдова маршала Франции и что она в бедности; это была жена маршала Мальи. Он тотчас приказал военному министру послать ей свидетельство для получения пенсии вдов великих офицеров Империи, а это двадцать тысяч франков!..

Когда Людовик XVIII возвратился во Францию, госпожа Нарбонн, столь неизменная и бескорыстная в привязанности своей к Бурбонам, явилась ко двору его с уверенностью, что ее примут отлично. Действительно, король наговорил ей множество вежливых слов, взял ее за руку и уверил, что положение ее трогает его и он тотчас займется им.

Через два дня он прислал ей тысячу франков!

Вот еще несколько слов о ее отношениях с императором и с королем.

Двадцать первого марта 1815 года[259] Париж с самого утра сотрясали крики радости. В шесть часов вечера герцогиня вышла из-за стола, после уединенного обеда с доктором Каппелером, и он усадил ее в кресло подле окна. Она вела с ним разговор о старинных временах и, когда доктор упоминал иногда о событиях дня, хмурила брови и перебивала его, произнося тоном, приличествующим восьмидесятитрехлетней старушке: «Станем говорить о чем-нибудь другом, доктор!»

Вдруг к ее дому быстро подъехала карета, и камердинер объявил о приезде обер-гофмаршала.

Тогда это был генерал Бертран.

Все знают, что он самый вежливый и милый человек. Он подошел к герцогине со всею почтительной ловкостью версальского придворного и сказал, что приехал от его величества императора узнать о ее здоровье, спросить, заботились ли о ней во время отсутствия императора и не имеет ли она потребовать чего-нибудь для себя.

Свидание было кратко, но произвело на герцогиню Нарбонн глубокое впечатление. Когда Бертран уехал, она тотчас велела позвать Каппелера, который удалился, следуя правилам скромности.

— А знаете, доктор, этот человек умеет жить! — сказала она ему задумчиво. — Как же, вчера только приехал и посреди всех своих забот подумал обо мне. А ведь он знает, что я не люблю его. Право, это очень похвально с его стороны…

Доктор усмехнулся и сказал ей с доброю улыбкой:

— А что говорил я вам всегда, сударыня? Стало быть, я был прав?

Я вела чрезвычайно уединенную жизнь и даже не занимала в своем доме комнат, выходивших на улицу. Шел еще только шестой месяц моего траура, и он давал мне право на такое удаление, которого, впрочем, требовало мое горе. Но я каждый день виделась со многими друзьями и знала от них все новости. Поминутно слышала я, как увеличивались наши бедствия, и эти новости ужасали меня…

Наконец однажды Лавалетт попросил меня в кабинет и сразу же выпалил, что все погибло. Я изумилась, увидев, как он смущен; он всегда бывал спокоен и весел! Но могла ли сохраниться у нас радость посреди гробов и кипарисов?

— Блюхер перешел через Рейн, — сказал Лавалетт. — Он предводительствует огромной армией. Кажется, ему никто и не противился: от Мангейма до Кобленца он прошел без всякого препятствия.

— Боже мой! — воскликнула я. — Неужели мы больше не французы? Неужели мы не тот народ, который в 1792 году освободил свои границы?.. Я женщина, а, кажется, больше показала бы мужества.

По тогдашним известиям в армии Блюхера было сто шестьдесят тысяч человек, а она считалась второстепенной. В главной армии, под командованием князя Шварценберга, было сто девяносто тысяч. В северной армии у Бернадотта оставалось сто тридцать тысяч человек, и сверх того, Бенингсен и Тауенцин вели еще сто тысяч. У Беллегарда в Италии стояло восемьдесят тысяч… К этому всему надобно причислить еще резервы, так что неприятельских войск выходило почти восемьсот тысяч человек… Число ужасное! Однако мало еще казалось и его: двести тысяч испанцев, португальцев и англичан под предводительством Веллингтона рвались к нашим пиренейским границам…

А что могли мы противопоставить этому страшному вторжению? Триста пятьдесят тысяч солдат, только триста пятьдесят тысяч!.. И из них еще сто тысяч человек было заперто в крепостях — в Гамбурге, в Данциге, за Одером, за Эльбой и Рейном. Принц Евгений мог противопоставить Мюрату и Беллегарду лишь слабую армию… Сульт и Сюше едва могли выставить восемьдесят тысяч человек против грозной армии Веллингтона. Все пути к Франции были открыты, все, до самого сердца ее.

Император имел под непосредственным своим началом корпусы маршалов Нея, Мармона, Макдональда, Мортье, Виктора и Ожеро… Но что это были за корпуса!.. У Нея насчитывалось едва ли четырнадцать тысяч человек, у Ожеро не было и трех тысяч! Императорская гвардия — в таком же числе… Эти цифры достоверны, хоть их и не найти было в «Мониторе».

Так окончился 1813 год, и 10 января 1814 года последний раз был окружен двором своим человек, оставленный счастьем. Однако бал 1 января был многочислен. Мне сказывали приехавшие оттуда, что никогда не видали такого замечательного собрания. Зачем съехались они, эти люди? Читать во взгляде льва? Увидеть, вполне ли открыта ему судьба его?.. Увы, он был спокоен по-прежнему. Был ли он ослеплен или скрывал свое страдание? Он еще улыбался, хотя гроза бушевала близко, и улыбка его была так же светла, особенно когда взгляд его останавливался на сыне.

Странная сцена произошла на этом собрании, и мне через час передали ее со всеми подробностями.

Наполеон велел составить две комиссии для определения тогдашнего состояния Франции. Эти две комиссии, одна в Сенате, другая в Законодательном корпусе, были составлены таким образом: сенатскую