Учебник рисования - Максим Кантор

Иван Михайлович не сделал попытки уклониться. Он посмотрел на Кузина совершенно спокойно, даже с улыбкой, причем с улыбкой презрительной. Он посмотрел Кузину прямо в глаза, а вовсе не на его руку с топором, как сделал бы тот, кто боится удара. И этот прямой взгляд, и эта презрительная улыбка остановили Кузина, и повисла в воздухе его рука с топором. Борису Кирилловичу никогда не приходилось прежде бить людей. Кузин сделал шаг влево, потом вправо, опустил руку, снова поднял ее, словно примериваясь, как лучше подступиться к Луговому, а тот стоял и с улыбкой наблюдал перемещения Кузина. Кузин испытал неловкость, сродни той, что испытывает актер на сцене, забывший реплику. Надо было подойти к мерзавцу резкими шагами, рубануть сплеча, а он не сумел. Кузин топтался посреди кабинета, понимая, что с каждой упущенной секундой делается все более нелеп.

— Вот, значит, чем наше знакомство кончается, Борис Кириллович? — спросил Луговой презрительно. — Хорошо, вы не видите себя со стороны: на редкость несимпатичное зрелище. Вы, простите за любопытство, воровать пришли — или же на мокрое дело нацелены? Ежели воровать — то вот секретер, наличность в правом ящике. Но топор прямо указывает на брутальность намерений. Чем не угодил? Я, как будто, зла вам не делал — напротив, поддерживал, чем мог. Что ж, обычно так и бывает: количество оказанных благодеяний достигает критической массы и порождает ненависть. Закономерно. Когда я протянул вам руку, я догадывался, что толку не будет, но попробовать хотел. Видел, что материал жидок, но понадеялся, что лепить можно. Забавно обернулось. Голем какой-то у меня получился.

Лицо Кузина передернулось от оскорбления.

— Голем? — переспросил он. — А себя числите мудрым раввином?

— Помните, как я лепил из перепуганного интеллигента — идеолога? Забыли? Кем вы были до встречи со мной? Опальным журналистом? Помните, тогда, в былые годы, на первом вернисаже отечественных мазил, я позвал вас работать с собой — и я дал вам работу. Ну-ну, не краснейте. Вы, наверное, читали где-то, что работа делает мужчину — мужчиной. Так вот, это я вас мужчиной сделал. И теперь вы пришли грозить мне топором? Это проще, чем сказать спасибо.

— Я не грозить вам пришел, — сказал Кузин в ответ, — я как раз пришел платить по счету. Только счет вырос. Большой оказался счет. Я пришел убить вас.

— Это вы называете справедливостью? Голем или Франкенштейн, они нравственными исканиями не занимались. Но вы, Борис Кириллович!

— В другой раз с удовольствием подискутировал бы с вами, — сказал Кузин, — о том, что такое справедливость. Вы, полагаю, почитатель Платона. Но времени для споров нет.

— Правильно, Борис Кириллович, — сказал Луговой, — медлить в вашем положении глупо. Упустишь момент — кураж пройдет. Легко ли головы старикам рубить? Это вам не пособия в прогрессивных институциях получать, это вам не врать либеральную чушь с трибуны — здесь работка потруднее. Да и опасно медлить, кстати. Замешкаетесь, тут и моя охрана придет.

Кузин невольно оглянулся. Никого сзади не было.

— Охрана, — подтвердил Луговой. — Я, как вам известно, человек государственный, охрана мне по штату положена. Люди они малообразованные, но, безусловно, решительные. Не вам чета.

— Я свою решительность, Иван Михайлович, вам докажу, — сказал Кузин резко.

— Торопитесь! Вот охрана медлить не станет, увидите. Мигом вам яйца оторвут, извините за физиологическую подробность. Так что поспешите, Борис Кириллович. Как говорится в популярном произведении: то, что делаешь, делай быстрее. Если вы должны убить меня и освободить Родину — не медлите, ради Бога. А то ведь Родина и другого освободителя найдет. Она у нас дама капризная, ей одного рыцаря мало. Тянуть не советую: решили освободить принцессу — действуйте, — и Луговой хохотнул, отрывисто, как лисы тявкают; Луговой рассуждал, а Кузин топтался перед ним с топором в руке. — Я по причине возраста и физического увечья, сопротивления оказать не в состоянии. Руку потерял на фронте, защищая Россию. Если теперь для ее же блага надо, чтобы мне проломил голову либеральный интеллигент, — извольте, я готов. Приступайте. Ну же!

Луговой стоял, не шевелясь, глядел, не моргая, в глаза Кузину, а тот, несколько изменив замах, чтобы ловчее ударить сбоку, снова отвел руку с топором. Кузину самому показался этот жест театральным. Некоторое время было слышно только прерывистое дыхание профессора. Он сам слышал свое дыхание точно некий посторонний шум, и словно зритель, наблюдающий представление, подивился, до чего взволнован человек с топором. Никудышный актер, освищут его. И правильно сделают, что освищут. Я смешон, подумал Кузин, я смешон ему, он уверен, что я не смогу его ударить. Он слышит, как я тяжело дышу, и понимает, до чего я взволнован. Бессердечный старик он уверен, что всегда будет сильнее меня. Сейчас я ударю его, думал он, я должен его ударить, и сцена, пожалуй, переменится. Какой в точности эффект произойдет от удара топором по голове, он, разумеется, не знал. Он никогда прежде не бил людей топором по голове и вообразить последствий не мог, не знал, как прорубается череп и как расходится теменной шов, как из прорехи в голове валится серая каша мозгов, но из читанных в юности книг выплывали пугающие картины. Сейчас я сделаю это, сказал он себе. Пот тек по топорищу, пот вытекал между его крепких пальцев, и топорище скользило в ладони. Он сжимал топорище крепче и все отводил и отводил руку назад. С размаху ударить, рубануть наотмашь. Кузин был добрый человек, причинить боль сознательно не умел. Пауза длилась, Кузин все стоял с занесенным оружием, а Луговой перед ним — с улыбкой.

— Вы, кстати, должны продумать свой уход, Борис Кириллович, — сказал Луговой спокойно; он не отводил взгляда от глаз Кузина. — Проблема серьезней, чем вам кажется. Вы, полагаю, не собираетесь идти в милицию каяться, и проводить остаток дней в колонии строгого режима не расположены. Сколько вам лет, кстати говоря?

Как ни взволнован был Борис Кириллович, он усмехнулся, не удержался.

— Время тянете? — спросил он. — Заговорить меня хотите? Не выйдет.

— Шестой десяток, полагаю? — продолжал Луговой. — Деятельных лет осталось от силы десять-двенадцать, не так ли? Будьте уверены, за государственного мужа вам такой срок навесят и в такой зоне, что и вообразить вам, Борис Кириллович, трудно. Вы об этом даже и в книжках не читали, и по телевизору вам такое не показывали. Вас, полагаю, никогда прежде не насиловали уголовники, вас не совали головой в парашу? А именно это вам придется многократно и ежедневно переживать. Вряд ли человек с вашей нежной душевной конституцией такое выдержит. Следовательно, выход один — удариться в бега. Бегать умеете?

Он заговаривает меня, думал Кузин, он специально так много говорит, чтобы я растерялся и упустил момент. Или правда охрану ждет. Надо остановить его, да, надо бить, да, надо ударить его прямо сейчас. Сейчас я его стукну.

— Вы продумайте хорошенько, как уходить. И смотрите, это опять-таки практический совет, не наследите. Вы мне сейчас голову разрубите — и тут такая грязь будет, столько крови натечет — поневоле запачкаетесь. Не угадаешь, под каким углом и куда брызнет. Да еще мозги, такая липкая субстанция. В крови запачкаетесь, в мозгах перемажетесь, из дому вас консьерж не выпустит, а если выпустит, так прохожие на улице остановят. Вы будете, как в фильмах ужасов, оставлять на тротуаре кровавые следы. Вы же интеллигент, прогрессист, западник, а никак не вампир — к чему вам такие спецэффекты, а? Подумали вы об этом, Борис Кириллович? Я бы на вашем месте потом — если время позволит — принял бы ванну. Можете воспользоваться эвкалиптовым мылом — прекрасная вещь, привожу с Лазурного берега; мыло найдете в бамбуковом шкапчике. Освежитесь — и потом можете переодеться в мое, загляните в гардеробную, там довольно сносный выбор костюмов; предпочитаю «Армани»; подойдет ли вам мой размер, не уверен, вы мужчина представительный. В любом случае, для экзекуции, думаю, лучше перейти в ванную комнату: с точки зрения последующей уборки — практичнее.

— Прекратите паясничать, — сказал на это Кузин.

— Да что вы, Борис Кириллович, я и не думал даже. Решил вам облегчить задачу — и только. Несколько практических советов, вот и все. Одежду свою кровавую здесь не бросайте — вас по одежде быстрее отыщут. Конечно, — сокрушенно заметил Луговой, — отыщут все равно. Но день-два можете выгадать. Эмиграция? Бегство? Решение ответственное. Все шаги продумали?

— Замолчите.

— Да ради бога. Бейте, чего тянете. Бейте — я и замолчу. Давайте, давайте.

Он еще будет командовать, когда мне его ударить. Он и здесь останется моим начальником. Борис Кириллович вспомнил истории об отчаянных красных комиссарах, командовавших собственным расстрелом. Некстати всплыла в памяти и книга, популярная в его юности книга «Овод», в которой герой на собственной казни командовал взводом и приказывал солдатам: «Пли!»