Учебник рисования - Максим Кантор

Леонид Голенищев передал Павлу подборку газет и, усмехнувшись в бороду, заметил:

— Так бывает, когда слишком много хочешь. Скромнее надо быть. Надо уважать время и своих коллег. Приходи на открытие выставки «Синие пиписки».

Павел просмотрел газеты и не почувствовал ничего — ни обиды, ни желания спорить. Было ясно, что выставка провалилась, живопись никому не нужна, труд многих лет пропал впустую. Он собирался изменить мир, он собирался рассказать о своей любви. Он хотел покарать сильных, хотел так ударить по неправедному строю, чтобы строй пошатнулся. Не удалось ничего — и даже рассказать про свою собственную жизнь не удалось, а уж про мир тем более. Критик Ротик отнесся к его потугам скептически. Не получилось рассказать про любовь и объяснить, что это такое. Люся Свистоплясова не нашла его рассказ убедительным. Впрочем, про любовь он сейчас не думал. Он перестал думать про любовь. Голова была пустой и легкой, и душа не чувствовала ничего, кроме ровной боли. Пустяки, думал он про выставку. Так и должно было получиться. Разве все эти люди могли признать свою неправоту? Разве они отважились бы сказать, что вся выстроенная ими система ценностей фальшива — а прав тот, кто хочет возродить живопись? Никогда бы они так не сказали. Они всегда сделают так, что я буду неправ, надо к этому привыкнуть.

Ничего, думал он, жизнь не кончена. Я еще могу работать, могу писать картины, могу стоять перед холстом с палитрой в руках. Пока жив, этого у меня отнять никто не сможет.

Но он знал, что счастливым больше не будет никогда.

— Я больше не верю в людей, — сообщил барон фон Майзель своей супруге Терезе фон Майзель, — отказываюсь верить.

— Но, может быть, ошибка? Недоразумение? — Тереза, как всегда, хотела представить вещи в лучшем свете. Рассказывая подругам о том, что дочь разорвала отношения с очередным бойфрендом, она выбирала такие слова, что у слушателей складывалось впечатление, что все счастливы. Барбара так любит Гришу, говорила баронесса, дети решили, что лучше им пока жить врозь.

— А я доверял ему. — Барон вертел в руках штопор. Хотел открыть бутылку, потом передумал: даже бордо его не веселило. — Все украл. Оскар все у меня украл.

— Но он такой воспитанный человек.

— Продал мои акции, — горевал барон, — продал за четверть цены. И сам купил.

Госпожа фон Майзель не знала, что сказать. Обед явно не удался. Салфетка лежит на полу смятая, бутылка так и не откупорена, к ягненку барон не притронулся. Тереза фон Майзель наклонилась к барону и, согласно принятому этикету, осведомилась, все ли в порядке с пищей? Удачна ли порция? Вкусовые ощущения не подвели? Так уж принято делать во время застолья, побеспокоиться о сотрапезнике, вдвойне приятно проявить заботу о родном человеке.

— Все в порядке? — полюбопытствовала баронесса, имея в виду восприятие бароном жаркого из ягненка.

— Не в порядке! — заорал барон. — Не в порядке! Спер шестьсот миллионов прохвост! Я его партнером сделал, все казахские активы на него перевел! А он наш холдинг обанкротил!

Тереза фон Майзель несколько расстроилась из-за ягненка. Новая повариха, разумеется, могла и подвести. Хотя рекомендации были отличные. Верь после этого бумажкам. Удручала и потеря шестисот миллионов, но, в сущности, цифры мало что ей говорили. Кажется, шахты в Южной Африке приносят достаточно. Газ и нефть она всегда недолюбливала. Немудрено, что возникли проблемы: дело сомнительное. Что такое газ? Раз — и улетел. Надо быть готовым к ударам судьбы, они прожили столько лет вместе, что выдержат и этот удар. И в крайнем случае, подумала самоотверженная женщина, мы могли бы сдать баварский замок и поселиться у себя на вилле в Тоскане. Или в шале моих родителей на Бодензее. Надо утешить любимого человека. Она сказала сдержанно и спокойно:

— Полагаю, мы могли бы нанять хорошего адвоката. Закон все же существует.

— Какой закон, — сказал ей барон с большой долей сарказма, — где он, твой закон? Сляпали новый концерн — а старые активы в него включили. Вот и весь твой закон. — Барон, разумеется, передергивал факты: Тереза фон Майзель к данному закону имела отношение не прямое. — А новый концерн поделили на акции, расписали по членам правительства. Раздали по десять процентов — русскому президенту, немецкому канцлеру. Хорошо придумали: пока у власти, забрали себе всю промышленность! Уйдут на покой — и промышленность с собой возьмут. Продали страну! — завопил барон. — В карман себе страну положили! На кого я в суд подам: на бундестаг? На российский парламент? А президентом у них вообще американец. Мне в сенат американский, что ли, с жалобой идти?

— Отчего же не обратиться в сенат?

Барон стукнул вилкой по столу, жаркое в тарелке подскочило.

— На что жаловаться? На демократию? На капитализм?

Знакомые Павла прочли ему последние стихи Чирикова — новоявленный поэт был плодовит, причем поражала разнообразность его дарования. Некоторые стихи были пародийными, иные лирическими, а попадались и такие, куда автор подпускал гражданственный пафос. Так происходило оттого, что Чирикову приписывали буквально все, что писали самодеятельные стихоплеты в Москве. Так было и с последними стихами. Павел знал, лучше, чем кто-нибудь другой, что не Чириков эти стихи написал. Он сам их придумал, когда после вернисажа пошел бродить по улицам.

Они сказали: плати, шевелись,А то не возьмем на бал.Мне дали счет; исписанный листЯ пополам порвал.

Вой, как любой, будь в стае — не тоНе сосчитаешь вин.А я вышел один, там, где никтоНе смеет выйти один.

Они сказали: сильнее горсть,Держись проезжих дорог,А я пошел вкось, и, как повелось,Путь лег, как шрам, поперек.

И мне стало плевать, куда ляжет путь,Плевать, что сделал не так,И плевать, что скажет мне кто-нибудь —Безразлично, друг или враг.

Я не верил в бога, страну, народ,И даже знал, почему,И ждать осталось, кто подберетПод рост тюрьму и суму.

И то, что было мое ремесло,Сквозь пальцы текло, на авось.Я хотел быть понят; это прошло,А желаний других не нашлось.

42

Художник должен знать, какую именно часть бытия он рисует. Дело не в том, какой предмет он изображает, но в том, какое место в общей конструкции мира занимает данный предмет. Да, Гойя рисует всего лишь натюрморт с рыбами, выброшенными на берег, — но что это за берег, где он расположен? Берег ли это Стикса, или щедрого Средиземного моря?

Некогда художник работал внутри собора и, занимаясь одной из многих деталей, знал, каким образом его труд вписан в целое. Не столь важно, что охватить целое взглядом затруднительно (химеры на соборах невозможно разглядеть, скульптуры спрятаны в темноте порталов, иконы, висящие в алтаре, сливаются в общее золотое пятно), важно то, что это целое властно заявляет о себе и оно внятно разуму. Присутствие огромного замысла наделяет каждую деталь величием и осмысленностью. Зритель может даже не видеть скульптуру в темноте нефа, но он знает, что она там живет. Художник, делавший скульптуру для этого нефа, понимал, что несет равную долю ответственности с архитектором собора. Когда картины Ренессанса сменили иконы — им пришлось принять на себя эту ответственность: ее никто не отменял. Фигуры третьего плана раздавались перспективе с той же щедростью, с какой прятали скульптуры по нефам и нишам собора. Художники Ренессанса писали такие картины, где весь мир умещался в один холст, — создание подобных произведений требовало времени и четкого представления о том, что из себя представляет мир: где именно находится ад, кто и как туда попадает, какова география дольних и горних пространств.

Дальнейшее развитие искусств отменило изображение целого. Художник примирился с тем, что он отвечает лишь за фрагмент бытия, за крошечную часть большой картины, и никогда не пишет весь мир целиком — с его пропастями и горами. Художник (и это сделалось правилом в последние столетия) — лицо сугубо частное, его партикулярная позиция по отношению к миру сделала для него значимыми именно детали: натюрморт с бутылкой (см. голландцев, Шардена, Сезанна), портрет любимой (см. Модильяни или Ренуара), пейзаж, фигуру. Честный по отношению к своему ремесленному труду, закрывшись в мастерской, художник уже не мог отвечать за общую картину бытия — собор никто не строил. Оставалась иллюзия, что роль целого будет играть музей, который разместит фрагменты бытия в некоем порядке и реконструирует — если не общий замысел, то хотя бы время.

В дальнейшем задача художника еще более сузилась: сделалось возможным изображать лишь линию, пятно, кляксу — т. е. фрагмент фрагмента, деталь детали, атом бытия. Художник говорил себе, что он анализирует анатомию мира — на деле же он отходил от нее все дальше. Знание о единой картине бытия оказалось утрачено. Где именно разместится данный атом — в том случае, если общая картина все же будет воссоздана, — совершенно неизвестно. Прежде художник мог догадываться, что пейзаж изображенный им, мог бы располагаться за плечом Иоанна Крестителя — если общая картина мира была бы написана. Но вообразить, где будет находиться розовое пятно — в облаках над головой Мадонны или на кончике языка Сатаны, — невозможно. Художники новейшего времени принялись создавать осколки и фрагменты бытия в полной уверенности, что большой картины уже не существует.