Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Кто может сказать, что я чувствовала в эту минуту!.. Это был не гнев, не ярость… Не знаю, что происходило во мне, но я поняла в то мгновение, как человек может желать крови, чтобы смыть нанесенное ему оскорбление… Как?! Напомнить мне, вдове, еще одетой черным покровом, под которым скрывается глубокая скорбь… Мне, осиротевшей от самого жестокого и трагического несчастья, напомнить о нем и оскорблять мою печаль напоминанием, что мой муж умер жертвой явной несправедливости, возмутительного эгоизма…

Наконец он ушел.

Письмо Жюно, о котором говорил мне герцог Ровиго и которое Наполеон прислал мне через него, есть в одно и то же время историческое свидетельство и памятник привязанности самой трогательной. Несчастный писал его в то время, когда у него только что началось воспаление в мозгу[256], от которого он и умер. Рассудок его, совершенно расстроенный, всегда оставался, однако, неизменным для предмета его обожания. Он глядел на Наполеона как на божество, однако был утомлен этой бесконечной войной…

Письмо его, из которого я исключаю только немногие несообразности, есть, может быть, одно из замечательнейших свидетельств тогдашнего духа времени… В нем видите вы, как человек, любивший Наполеона почти как Бога, открывал ему, в день истины, всю свою мысль!.. Впрочем, в этом письме заключалось желание всех; только они не смели так выразить его… Сам он, несчастный, скрыл бы его навсегда, если б ужасная болезнь не освободила его совершенно от всяких преград между мыслью и словом… Потому-то он говорил императору:

«Я люблю вас, как дикий обожает солнце… Я совершенно ваш… Но для вас надобно вести вечную войну, а я не хочу этого!.. Я хочу мира!.. Я хочу наконец успокоить свою утомленную голову и больное тело в своем доме, посреди своего семейства, своих детей; хочу их попечений… Хочу наконец наслаждаться тем, что купил я кровью честного человека, настоящего француза, истинного патриота… Да, я требую спокойствия, приобретенного двадцатью двумя годами действительной службы и семнадцатью ранами, через которые пролилась моя кровь, прежде всего за отечество, а потом за вашу славу…»

Пора, однако ж, остановить мои личные обстоятельства и обратиться к событиям общим.

Глава LXVI. Последствия Пражского конгресса

Письма из Испании привозили нам ужасные известия. Я принимала душевное участие в этой войне, потому что любила Испанию и вблизи видела, на протяжении многих годов, великодушие испанцев, отвергающих несправедливое вторжение. Разумеется, я не желала гибели своим соотечественникам; но я молила Бога, чтобы император открыл, наконец, глаза и принял благоразумное решение, необходимое посреди опасностей, которые окружали нас со всех сторон. Но нет, он поддерживал войну на полуострове и удовольствовался тем, что снова послал туда маршала Сульта, при этом изъяв у него двенадцать тысяч человек гвардии и около сорока тысяч человек старых войск. Это значило обезлюдить испанскую армию… Но вот что примечательно в Наполеоне и что я не могу объяснить, что противоречит всему, что хотел он сделать для собственной своей славы: он требовал от своих генералов и маршалов таких же успехов с молодыми конскриптами, как со старыми солдатами. Не хватало лишь ему требовать, чтобы они побеждали совсем без войск… Следствием этого маневра, когда вывели так много войск с полуострова, было отступление маршала Сюше из Валенсии к Эбро.

Между тем мы подписывали союзный и оборонительный трактат с Данией, и в то же время открывался Пражский конгресс, нарочно замедленный Наполеоном, который не допускал Коленкура туда, и Нарбонн писал мне из Вены: «Припомните, что я вам говорил!..»

Я так хорошо знаю все лица, игравшие роли в важной драме Пражского конгресса, что не могу не рассказать об этом несколько подробнее. Там решились судьбы Европы, и если Наполеон проиграл партию, то это по его ошибке, единственно по его ошибке… Всего больше способствовало этой ошибке ложное мнение Наполеона о Меттернихе. Я сама слышала это мнение, когда разговаривала с ним. После, может быть, он переменил свой образ мыслей, но благородная, гордая душа господина Меттерниха, одна из самых высоких добротой благоразумною, рассудительной, — эта душа была уязвлена. При этом он не мстил за себя, как хотят уверить нас многие, потому что сами они поступили подобным образом. Повторяю, Меттерних — благородное, великодушное создание.

Как не хотел Наполеон видеть, что в тогдашних обстоятельствах Европы его политическое положение зависело от союза с Австрией? Однако суетность его постоянно отказывалась видеть это! Более того: если б Австрия сохранила только нейтралитет, это одно произвело бы неизмеримые следствия… Она долго не решалась объявить себя против нас. Только накануне приезда герцога Виченцского в Прагу Австрия подписала союзный трактат с нашими противниками. Трактат был подписан 27 июля; герцог Виченцский явился официально на конгресс, если не ошибаюсь, 28-го. На его опоздание отвечали медленным разбором его полномочий, отказались принять его официально, и конгресс разъехался… Надобно было продлить перемирие до 10 августа… За три дня Коленкур сделал Меттерниху такие важные сообщения, что они привлекли все внимание человека, искренно желавшего тогда общего мира. Сообщения состояли в вопросе: что сделала бы Австрия для утверждения союза, который император Наполеон заключил бы с северными державами? Этот вопрос был окружен такой секретностью, что император Наполеон требовал, чтобы даже посланник его при Венском дворе, граф Луи Нарбонн, не знал ничего об этом тайном переговоре. Меттерних согласился на это требование, но против воли: он уважал Нарбонна, и ему казалось, что государь должен иметь к своему посланнику доверенность неограниченную… Но сам он, верный данному обещанию, сказал о том, что сообщил ему герцог Виченцский, только императору Францу… Этот, крайне желая окончания войны, приказал Меттерниху отвечать уверением, что Австрия будет поддерживать условия, самые почетные для Франции. (Достоверность этого события могу доказать.)

Между тем часы летели. Наполеон стоял на такой точке, что он мог считать каждый день годом в судьбе Франции!.. Время торопило: начальное предложение герцога Виченцского было сделано 6 августа, 7-е и 8-е прошли в обсуждении встречных предложений Австрии, и эти предложения действительно было почетны. Австрия благородно поступала до последнего дня, когда пришлось ей перетянуть своею тяжестью чашу весов, на которых лежала несчастная судьба Наполеона.

Восьмого августа Наполеон послал новые предложения императору Францу, начались новые споры… Наконец наступило 10 августа, потому что время, в неизменном течении своем, никогда не останавливает стрелки своего циферблата… Рушилось перемирие, и северные державы — Россия, Пруссия, Швеция — объявили Франции и Австрии, что они