Четыре мушкетёра (сборник) - Лион Измайлов

— Знаете, ваше выступление просто потрясло меня.

— Да что вы, — тягуче произнесла она, глядя по-прежнему куда угодно, только не на собеседника.

В этот момент оркестр снова заиграл, и не успел я произнести формулу приглашения на танец, как она уже по-хозяйски положила мне руку на плечо, и мы пошли в медленном танце.

Когда я отвёл её подальше от громоподобных звуков оркестра, то сказал:

— Вот вы такая молодая и уже мать двоих детей.

— Троих, — поправила она, по-прежнему не удостаивая меня взглядом.

— Так вы же говорили — двоих, — удивился я.

— Двоих это после того, как я начала ездить сюда. А до этого у меня уже был один.

— А чем же вам тогда помог этот курорт с источником?

— Так кто ж его знает. Врачи говорят — помог.

Я задумался. Мы продолжали танцевать.

— Скажите, а вы много воды выпиваете в день?

— А ну её, эту воду. Она ж невкусная. И пахнет. Я больше «фанту» люблю.

— Так пили бы её дома, зачем же сюда ездить?

— Так врачи говорят, что помогает.

— Простите за нескромный вопрос: вы что, хотите стать матерью-героиней?

— Да куда мне! Хватит и троих.

— А зачем сюда опять приехали?

— Так путёвку дали. У нас на фабрике теперь как только путёвка на этот курорт придёт, так все бабы врассыпную. У одной и так двое-трое, другая пока учится, не до детей, а третьей жить негде, квартиру вот-вот дадут… Тогда вызывают меня в местком и говорят: давай, милая, выручай. Ты, говорят, уже опытная по этому курорту. Мы, говорят, тебе и путёвку оплатим, только езжай. Я и еду. А чего не поехать, если это для фабрики надо. Однажды два раза в год ездила. Даже благодарность объявили.

Танец уже кончился, а я стоял, соображая, что к чему.

— Ну так что? Есть ещё вопросы, товарищ корреспондент?

— А откуда… — Я не закончил вопроса, так как она показала на удостоверение, торчащее из нагрудного кармана.

— Всего хорошего. — Она застеснялась и ушла.

«Ну что ж, — подумал я. — Оставим только её выступление с трибуны».

— Ну что, сокол? — услышал я знакомый голос.

Тётя Паша с огромной сумкой продуктов надвигалась на меня. Я подхватил сумку.

— Вишь, сосиски здесь в буфете давали. — Она перевела дыхание. — Порезвился, соколик?

— Да. Взял кое-какие интервью.

— Да ты никак из газеты, что ли?

— Никак.

Тётя Паша привычно заворчала:

— Вот у других берут, другим дают. А мы что ж, хуже, что ли? Аль мы чумные какие?

— А что, тётя Паша, тоже интервью хотите дать?

— Ничего я не хочу. Чего это я хочу?

— А что такое, теть Паша, вы что, хуже, что ли?

— Это почему же я хуже? Ежели ты из Москвы, значит, и оскорблять можешь?

— Так ведь другие-то интервью дают.

— И я чего надо дать могу. А то тётя Паша будто и не человек. А тётя Паша не хуже других сказать может.

— Про что может сказать?

— Про жизнь. Про родной город. Про благосостояние… источник тебя разнеси. Да ежели хочешь знать, не отхвати тогда Трошка у меня десятину, источник-то на моём огороде был бы, понял?

— Понял. Вот и скажите, тётя Паша, что вы обо всём этом думаете.

— Валяй, — произнесла тётя Паша.

Я вынул блокнот и авторучку.

— Расскажите, тётя Паша, что лично вам дало развитие города, открытие источника?

И тётя Паша начала:

— Я, как и все жители нашего города… мы с большим подъёмом… а как я простая женщина… сбылись самые заветные…

Я спрятал блокнот. Ну что ты будешь делать! Нормальные люди, каждый говорит по-своему, неподдельным, естественным языком, но стоит только вынуть карандаш и бумагу — всё кончилось. Пошёл стандарт, за которым невозможно порой уловить, что человек хотел сказать. Мы, журналисты, сами насадили этот корявый канцелярский язык. Почему они прикрываются этой бронёй? Наверное, боятся ошибиться. Что-нибудь скажешь не так, потом срама не оберёшься, объясняй, что ты не верблюд.

— Давайте так, тётя Паша. Я всё это записал. А теперь вы мне по-простому скажите, какая лично вам выгода от источника, от института, от всего этого курорта.

— Милок, — по-человечески сказала тётя Паша, — я ведь раньше что, уборщицей при вокзале была. И огород. Вот и всё. А где ещё работать было? У нас одно сельпо было, да и то на той стороне, за дорогой. Теперича я в санатории кастеляншей работаю. Огород у меня тот же. Квартира с водопроводом. Народу полно, две койки в сезон сдаю. Милый, у нас жизнь другая пошла. А кабы Верка, паскуда, с вокзала меня не выжила, я б и там две ставки получала. Посмотри, дочь-то у меня красавица и ходит разодетая как царевна. Это что, я её на свою морковь бы вырастила? Да кому она нужна-то была, морковь? А сейчас двадцать копеек пучок. А как же, витамины теперь всем нужны. Понял?

— Понял.

— Вот и пиши: мы, жители города-курорта, от всей души благодарны всем, кто увеличивает наше благосостояние и превращает нашу деревню в цветущий жизни сад,

— Всё, тётя Паша, спасибо,

— И тебе, милок, спасибо. Пришли мы уже, теперь я и сама сумку-то дотащу.

Дома сидела дочь Анастасия. Явно была не в духе. Глаза тёмные, губы поджаты. Увидев меня, вышла из кухни. Я взял бутерброд и тоже ушёл. Протомился с полчаса в комнате, то глядя в окно, то перебирая на этажерке старые учебники и издания шестидесятых годов. Куда ни приедешь, вечно одно и то же. Ни учебники, ни романы читать не хотелось. Лежала книга «Жизнь Жорж Санд». Это было уже слишком. Я иногда думаю… бывает даже, что думаю по три раза в день. Так вот, иногда я думаю, что некоторые писатели более известны своей жизнью, чем своими произведениями. Импозантностью, авторитетом личности, скандальностью и авантюризмом они создают вокруг себя ореол загадочности, притягивают внимание обывателей. А начнёшь читать — сплошная скука. Унылость какая-то на сегодняшний день. То ли они злободневны были, улавливали какой-то момент и точно отвечали на вопросы того времени, то ли время само вызывало их. Да, при чём же здесь Жорж Санд, когда плохое настроение и некуда деваться?

— Анастасия! — закричал я. — А-на-ста-си-я! — запел я. Была такая песня, вот я и запел эту песню.

В комнату вошла Анастасия. Видно, она, услышав своё имя, кинулась на голос, но потом опомнилась и вошла почти спокойная, если не считать учащённого дыхания под розовым батником.

— Что с вами? — строго спросила она.

— А не сходить ли нам куда-нибудь? Ну, допустим, в ресторан.

Она не ответила, повернулась и ушла. Я взялся за Жорж Санд. Я её почти уже ненавидел, эту Жорж Санд. Тоже мне «Консуэло». Прошло минут пятнадцать томительного чтения. В проёме двери появилась Анастасия. Она была накрашена. Кофта бордо, юбка клёш. Туфли на высоком каблуке, и даже, кажется, изменилась причёска.

— Анастасия, — сказал я в изумлении, — это вы?

Мы пошли. Честно говоря, я даже не знал, брать ли её под руку. Вы, конечно, помните, я стройный, высокий, красивый. Она справа от меня на высоких каблуках одного со мной роста. Я крепкий, элегантный, хорошо одетый. Она яркая, тонкая, свежая, и что-то там ещё неуловимое. А я, как правило, не вожу в командировки свой белоснежный смокинг, хотя бы потому, что у меня его нет.

Мы шли гордо, и на нас все обращали внимание. И на меня тоже, может быть, с единственной мыслью: «Почему она с ним?» Да, на нас все обращали внимание, особенно те, кто стоял в очереди перед рестораном. Мы независимо прошли мимо них, завернули за угол к служебному входу и при помощи официанта Маркелла, школьного друга Анастасии, вошли в зал.

Публика неистовствовала. Оркестр бывших «переростков» наяривал «Птицу счастья завтрашнего дня».

Мы пристроились в углу за двухместным столиком. Всё тот же Маркелл протянул Анастасии меню. Она величественно подала его мне. Я провёл рукой сверху вниз по меню, что означало — всё.

Маркелл вспыхнул, а я добавил:

— По своему выбору, но коньяк чтобы был армянским.

— А лимон, — сказал он, — кислым.

Я кивнул. Мы поняли друг друга. Он умчался.

Пока на стол ставили закуску, мы оглядывали публику. Толпа прыгала на площадке возле оркестра. Шёл девятый час вечера.

Когда облако танцующих рассеялось, мы увидели нашу манекенщицу. Она верховодила среди двух орлов в форме морских офицеров. После сегодняшнего дня я уже не удивлюсь, если здесь ещё откроют и море. Ребята были хороши собой, твёрдо это знали и даже в ресторан ходили в морской форме. Но я так подумал из зависти, поскольку форма им шла.

На мне же в этот вечер был мой замечательный фланелевый костюм, купленный на гонорар за очерк о варанах для «Науки и жизни». Почему я писал о варанах? Почему мы, журналисты, пишем о биологии, астрономии и вообще о чём угодно? Правильнее было бы заказать какому-нибудь учёному статью об этих несчастных варанах, и дело с концом. Нет, пишем мы, журналисты. Во-первых, нужно быстро. Сегодня почему-то просто позарез нужно нашим читателям узнать кое-что о семейной жизни варанов. Знаете, у варанов очень прочные семейные связи, особенно в брачный период. А тут, понимаете ли, жуткий процент разводов у молодёжи. А вдруг… Во-вторых, надо, чтобы занимательно. Помнится, я сделал целый детектив из этой самой вараньей свадьбы. И, в-третьих, если бы не было этих прекрасных варанчиков, не было бы на мне вот уже три года этого замечательного костюма. Почти нового, если не считать, что он почти старый.