Четыре главы - Лидия Сейфуллина

Жизнь большая. Надо томы писать о ней. А кругом бурлит. Некогда долго писать и рассказывать. Лучше отрывки.

I

Кругом тьма. Одинокий фонарь светит только себе. Унылая перебранка собак. Тоскливо брести по ветхому тротуару. По дороге иногда проедет кто-нибудь. И снова безлюдье. Люди затаились в домах. Крепко закрыты ставни. Блеснет глазок в ставнях. Напомнит тюрьму. И станет тесно на широкой улице. Чудится за каждым углом кто-то враждебный.

До центра надо пройти еще две мертвые площади.

Шел большой, сутулый, смотрел исподлобья и думал:

«Проклятая страна. Застыла в молчанье. Ну, кричи. Кто отзовется? Чем проймешь? Привыкли. Видали всякую боль. Сюда скакала ее Россия. Убийца принес кандалы. Бродяга — звериную тоску о воле. Крестный путь за землей проторили переселенцы. Звенели цепями каторжники. Всех приняла и сдавила».

Из-за угла неожиданно вывернулся человек. Белая заячья шапка. Оба вздрогнули. Поспешно метнулись в разные стороны.

Усмехнулся нехотя и горько.

— Да-с… Человек человеку волк. — Волков, пожалуй, здесь меньше боятся…

Сквозь закрытый ставень прорвались звуки рояля. Наивная и робкая песенка. В тон ей задрожала струна человеческой тоски. Захотелось уюта, семьи. Старался думать о своей работе.

В ссылке начал писать о Сибири. Мелькали в мозгу цифры и факты. Но только мелькали. Побеждало другое. Нежданно ожившее юное волненье. Может, действует весна? Еще робкая чужестранка здесь. Но уже побеждает. Сдаются снега. И в воздухе томленье.

— У-у-у… — загудел автомобиль. Блеснули огни. Хмуро покосился городовой.

«Ага! Вот и центр. Уголок Европы. Магазины, городовые и люди на улице. Часовые у генерал-губернатора. Все, как в больших городах».

Невольно ускорил шаги. Увидал театр впереди. Кривил насмешливо губы.

«На кой черт иду? Воспоминания детства, изволите ли видеть».

А сердце билось неровно, и хотелось скорее дойти. Там, в театре, Анюта. Ее в детстве знал. Когда еще был маленьким. Играли вместе. Вспоминался большой двор. Ребятишки… Точно мать позвала: «Сыночек, Володенька».

Вот и театр.

Долго путался в темных коридорах. Нерешительно вошел в ложу. Внизу была мертвая черная пасть. Завтра оживет. Загорится огнями. Сегодня жизнь теплится только на сцене. Там слабый свет, но двигаются и говорят. Привычно обращают лица и слова к пустому провалу. Слова умирают в пустоте.

Опять путался в коридорах. Нашел маленькую дверцу и попал за кулисы.

Из открытых дверей актерского фойе донесся обрывок анекдота:

— Война, так для всех война.

Заглушённый похотливый смех. У кулисы стройная девушка шепталась с военным. Тоненькая, нежная, синеглазая. Лицо совсем юное, а у губ уже черточки. Неслышно на мягких подошвах подлетел маленький человек.

— Вам что угодно? Посторонним сюда нельзя.

— Я бы хотел увидеть Гремину.

— Гремину? Ага? Анна Николаевна!

Из фойе вышла тонкая, длинная. Шла стремительно, точно летела.

— Что? Начинать, Костя?

Говорит лениво низким, грубоватым голосом.

— Нет, спрашивают вас.

Повернула голову, на лицо упал свет. Губы — точно усмешка застыла в них. А черные глаза тоскуют и смотрят широко. Будто спрашивают.

Подошла и смотрит молча.

— Не узнаете меня? Володя… Жили на одном дворе.

— Володя!

Порывисто протянула руки. Он пожал их обе крепко. Глаза у нее заискрились, сразу стало милым лицо.

— Какими судьбами? Как нашли?

— Случайно… Видите ли…

— Подождите немного. Звонят. Надо кончать репетицию. Я скоро. Посидите здесь… Да, неожиданно… Привет из далекого!

Провела большой тонкой рукой по лицу. Вспомнил — так делала маленькая Анютка в волнении. Сразу стала родной. Улыбнулся невольно нежно. Смотрел, как играет. Двигается легко. С особой угловатой грацией. Запоминается. Не сливается с другими.

Засмотрелся на режиссера. Сидит огромной неподвижной глыбой. Лицо сонное, с отвисшей нижней губой. Дышит тяжело и жадно курит. Смотрит в одну точку из-под припухших век и думает о чем-то.

Высокий актер с длинным лицом цедит нехотя, сквозь зубы. Очевидно, премьер. Складки на брюках заглажены. В движениях подражает аристократам из романов. Годов не определить. Под глазами мешки. Лицо старчески дрябло. Фигура юная. Молоденький актер отвечает ему громко, с пафосом. Лицо от волнения в красных пятнах. Старается, поглядывая искоса на режиссера. Тот невозмутимо дымит папиросой, не замечает стараний.

Синеглазая девушка была простая и легкая, когда говорила с военным. Теперь голос деревянный, движения связаны. Плохая актриса.

А чудные люди! Всю жизнь говорят чужие слова. И думают, верно, по привычке чужими мыслями. Лучший у них тот, кто меньше всего похож на себя. Не жалко им своего.

Репетиция кончилась. Анюта на ходу бросила:

— Сейчас оденусь.

Дорогой говорили мало. Больше взглядывали друг на друга и улыбались. Много лет прошло с последнего свиданья. Встретились на жизненном перекрестке и не знали о чем говорить.

Жила Анна в дорогой гостинице.

В номере неловкость усилилась. Раздражали кресла, занавески и запах духов. Все чужое и враждебное. Угрюмо смотрел исподлобья и ерошил волосы над высоким, с залысинами лбом.

Анна двигалась легко из одной комнаты в другую. Говорила незначительные фразы, ставила на стол тарелочки и чашки.

Неприязненно подумал: «Две комнаты в гостинице. Богато живет».

А она остановилась и в раздумье провела рукой по лицу. Снова ближе стала.

— Нус… Будет вам суетиться. Сядьте, поговорим.

Послушно опустилась в кресло рядом и улыбнулась:

— Все вспоминаю. Знаете, детство как будто тяжелое у обоих было, а вот сейчас хорошим кажется.

Усмехнулся:

— Да. Прошлое всегда так вспоминаешь. Краски потускнели, углы сгладились, и все кажется мирным, — это хорошо. Легче думать о нем. А думать иногда не мешает. Корни вспоминать надо. Жизнь иногда отрывает от них и пересаживает в чужую почву.

— Вы обо мне? Я — да, оторвалась от корней. А это плохо?

— Не знаю. Не жил в теплице.

Сухо прозвучал ответ. Это рассердило Анну. Встала и заметалась по комнате.

— Разве непременно надо любить свое? А если свои были только обиды, приниженность, грязь… Я люблю маму-кухарку, но ненавижу господскую кухню. Ненавижу себя, Анютку на побегушках… Я не забыла любви к нашим играм. Вас не забыла. Сохранила любовь к ребятишкам. Ах, как хорошо было играть в чижик с мальчишками. Вы колотили меня… Но это я забыла… Право же, забыла… Сейчас нечаянно вспомнила.

Засмеялась молодо и звонко.

На смех не ответил. Смотрел спокойно, исподлобья:

— А вот это не надо было забывать. Колотушки человек должен помнить. Вы забыли ненависть. Лучше было бы забыть любовь.

Встретились глаза. Поспешно отвела свои.

Стало скучно. А он неожиданно улыбнулся. Все лицо осветилось. Стало юным и нежным.

— Я привязанностей детства тоже не забыл. Мне очень хотелось увидеть вас.

— Я мало изменилась. Была длинная и несуразная, такой и осталась. Правда?

Покоробило ненужное, грубоватое кокетство. Но сдержался.

— Хуже. Потускнели глаза. Но все-таки прежнее осталось. Сколько лет я не видел вас?

— О, много! Было мне двенадцать лет, а теперь двадцать пять.

— Да. Много.

— Мама умерла, когда я еще училась. Все говорила, когда отдали господа в гимназию: «Потерпи, доченька, в люди выйдешь». И не дождалась.

Вздохнула тихонько и сжалась. Вспомнила сгорбленную, старенькую, угодливую. Все в глаза смотрела господам. Анютку била, когда не угождала им. А ночью целовала и плакала: «Дочушка моя, ягодка…» Эх, мама!

Закипела старая, замолкшая обида. Обучили с единственной дочкой. Скучно было одной в гимназию ходить. А когда закричали про Анютку: «Талант, талант!» — обиделись.

— Как вы на сцену попали?

— Ну, обычно. Выдвинулась на гимназических вечерах, потом любительские спектакли со студентами.

— Что же, сейчас любите сцену?

— Что вы! Это было только у восемнадцатилетней… Когда пришла на подмостки. А после семи лет — благодарю покорно. Первое — положенье люблю. Хорошо платят. И успех люблю. Асцеиу? У меня нет даже любимых ролей. Охотно страдаю в драме. В фарсах раздеваюсь не менее охотно. Не все ли равно, чем прельщать?

Подумал:

«Удивительное сочетанье чистоты и цинизма. В конечном, это — цельность. Это у нее от простонародья. Наше».

И взглянул любовно и внимательно.

А она присела и заговорила доверчиво:

— Актеры… Вы знаете… Мы ведь все какие-то выпитые… Своего нет ничего. Есть в душе какая-то чувствительная пластинка.

Она одна и живет. Заденут — расцветаем чужим цветом. Иногда посмотрю-посмотрю на нашего конченого человека… режиссера… Видели? Или на Ниночку синеглазую. Служит искусству. Бездарна и бесхарактерна. Ей за партой бы сидеть, а она кутит с офицерьем, успех создает. Вот погляжу, и душа чешется…