Шкатулка рыцаря (сборник) - Геннадий Прашкевич

А еще один свидетель, уже из наших дней, утверждал следующее.

…на снежном спуске берега сверху покатились камни, я обернулся и увидел двух настоящих волосатых обезьян, самца и самку. Из ружья, которое было при мне, я выстрелил два раза. Самка с громким криком скрылась, а самец остался лежать. Он был весь покрыт серо-желтой шерстью. Стащив тело на дорогу, я погрузил его в сани и погнал в совхоз. По дороге встретил секретаря сельсовета и показал ему добычу, поделившись возникшими в пути сомнениями: а что, если я убил не обезьяну, а просто такого совсем небритого человека? Секретарь меня понял и сказал как другу: брось ты его и закидай камнями…

Чернохвойная тайга тоже настраивает на определенный лад.

…там все дикое: дикий медведь, дикий волк, дикая лиса, а с ними дикие (лесные) люди…

Туманная кислятина кочкарника.

Рысь прижмет уши с кисточками, белка обронит облачко хвои.

Оказывается, немалое число свидетелей всегда готово подтвердить самые неожиданные сообщения. Из той же книги я узнал, что на севере, как раз в тех местах, куда шел теплоход, лесные люди не раз выходили к заброшенным в тайге поселкам. Говорить они не умели, да с ними никто и не разговаривал.

Где-то за Колпашево с катера, догнавшего теплоход, поднялся на борт жизнерадостный мужичок в штормовке и в густо смазанных сапогах в гармошку. В руке у него был желтый старомодный портфель на замках. Следом за мужичком влезла по лесенке девица в голубых джинсах. Носила и с оборками, носила и с воланами, гуляла и с Егорками, играла и с Иванами. Ничего особенного, но скулы косые, разрез глаз хищный. Сразу видно: на теплоходе не в первый раз. Я обрадовался: вот рассуют сейчас гостей по пустующим каютам, а одна находится напротив моей… но их увели на корму.

Зато на берег я обычно сходил первым.

Народ, живший в тайге, многословием не поражал.

«Деньги-та еще в городе ходят?» Оживлялись, узнав, что бутылку «Столичной» можно получить за мешок кедровых орехов или за какое-то количество сушеных белых грибов. Моченая морошка и брусника тоже являлись ходовым товаром, как клюква. Титановую лопату недоверчиво покачивали на ладони: легкая, не погнется ли?

Брат Харитон пугал меня.

Несколько раз появлялся на берегу.

Таким я его себе и представлял: живой, себе на уме.

Выходил на берег в шортах, в легких башмаках. Над головой облаком стоял гнус, но ни одна крылатая тварь почему-то не касалась нежной, чуть тронутой загаром кожи. Настоящий поединок определенных сил и осознанности. Местные перешептывались, испуганно отводили глаза. Погоды у Святого не просили (погоды стояли хорошие), но подходили советоваться.

«Тут у нас одна гадает по руке…»

«Куда же деться, если никому не нужны…»

«А зимой появлялся священник, говорит, часовню ставить…»

Бухгалтерией на теплоходе занимался теперь Евсеич, – тот самый мужичок в сапогах гармошкой. Оказывается, каждое лето подсаживается здесь. Плавает со Святым уже не в первый раз, начал плавать чуть ли не при Антоне. Матросы и приказчики его недолюбливали, правда, они и мужиков недолюбливали. «Жизнь во мгле, о презервативах даже не слыхали». Вечерами меланхоличные звуки рояля мешались с выкриками речных птиц. Рояль терзала Евелина Покушалова – девица с косыми скулами. Мигали звезды. Толстые рыбы всплывали послушать музыку. Матросы вздыхали: «Твою мать!» Нет в России ничего такого красивого, что нельзя было бы выразить матом.

Евелина писала книгу о брате Харитоне.

Евсеич работал бухгалтером, а Евелина писала книгу.

Во всем жеманная девчонка, со сладкой глупостью в глазах, в кудрях мохнатых, как болонка, с улыбкой сонной на устах. Мы с ней быстро подружились. Говорила она немного, чаще ограничивалась мягким «аха» или совсем уже печальным заявлением: «Ничего на свете мне не надо».

Книга должна была называться «О Святом и лесной деве».

Широкая панорама чудесной жизни Святого. Строгая книга о встрече человечества с истинным Чудом. «Брат Харитон прозирает сквозь пласты времени». На обложку планировался рисунок, сделанный самим Святым. Стремительная женская фигурка, прямо как Летящая по волнам, только мохнатая. Специальные стрелки указывают, как через Большую лиственницу – особенную принимающую антенну – в наш мир изливается чистая энергия неизвестных разумных сил Космоса. А другие стрелки указывают, как пытаются ее замутить определенные силы. Замытаренные люди теряются, совершают неправильные поступки. Понаблюдайте за посетителями пивных ларьков, терпеливо советовал брат Харитон. Приходят культурные люди, говорят «здравствуйте», а расползаются совершенные ублюдки. Липкая энергетическая грязь обволакивает души, чудовищной коркой схватывает чувственные центры.

Евсеич намекал: «На реке у нас хорошо. В одной уединенной протоке такое увидишь!»

«Трехрогого лося, что ли?»

«Куда трехрогим? Там люди живут».

«Чем же те люди так хороши?»

«Непомерной величины ступнями!»

«Аха, – подтверждала Евелина. – Дети у них при родах идут ногами вперед».

Сам Евсеич считался когда-то принципиально честным руководителем таежного совхоза. Ходил в резиновых сапогах, любил ругаться, потому что это действует на людей ободряюще. Тайга, болота, прорва ягод, грибов, орехов. Неподалеку лесные по тайге бегали – без одежд. Евсеич любил жизнь. Он всегда хотел жить вот такой счастливой спокойной жизнью, но определенные силы не спят: грянули сухой закон, ускорение, перестройка. Евсеич всяко пытался зацепиться за жизнь: поддержал ГКЧП (отключил в деревне единственную радиоточку), активно бунтовал против демократии (выгнал с фермы скотников, пожелавших повышения зарплаты), потом наоборот всей душой принял демократию (вернул скотников на работу, но перестал им платить) – много чего делал, только жизнь от этого не становилась лучше. Вконец отчаявшись, пошел с намыленной веревкой к одинокому дереву на опушке, перекрестился, но Господь плохого не допустил: шаркнул дурака молнией. Появились некоторые проблемы с речью, но потом выкарабкался, встал на ноги. Через районные газетки стал оповещать мир о том, что готов поставлять богатым предпринимателям дешевую рабочую силу. Дескать, у него в тайге чуть не дивизия лесных – мускулистые, наивные, не вступают в споры. Заинтересовавшихся (особенно иностранцев) честно предупреждал: «Совсем послушный народец, но пожаров боюсь – они недавно огонь открыли. Никто им не подсказывал, силой своего ума открыли». Уверенный в скором поступлении валюты, заложил Евсеич казенный совхозный скот, полностью разбазарил ферму, технику, недвижимость, сельмаг приватизировал и тоже продал, чтобы оплатить дорогие охотничьи экспедиции. Так считал: наловлю лесных, денег хватит на всю жизнь. Всему совхозу хватит. А лесные, сволочи, взяли да откочевали. Раньше Феня-дурочка встречала их следы даже на огороде, а теперь пусто до самого Полярного круга. Вместо лесных стали набегать на бывший совхоз следователи. Евсеич на их глупые вопросы не отвечал. Уходил в молчание, как в неслыханную простоту. Изредка только повторял: «Я тебя вижу! Я тебя вижу!» Сперва думали, что это он сдернулся с ума, а на самом деле это он так заставлял себя постоянно привыкать к тюрьме. Однажды так отчаялся, что опять пошел на берег искать одинокое дерево. Но, к счастью, встретил Святого.