Ленинград — срочно... - Валерий Волошин

Я вышел из станции, довольно улыбаясь. Свежо. Листва на березках пожелтела. С хорошим настроением иду к кухне… «Юнкерс»! Неожиданно вынырнул и ползет прямо на меня. Кричу что есть сил: «Во-оздух!»… Засвистели бомбы. Упал, вжался в землю. Подхлестывает какой-то азарт, хочется встать, закричать: «Все равно промажешь, сволочь!»

Раздались взрывы сзади. И тут меня охватил испуг: «Там же «Редут», радиостанция, землянки!»…

К счастью, все обошлось благополучно. Калашников и инженер вышли из аппаратной.

— Я же видел его, видел! — чертыхался Калашников. — Вел по маршруту, пока цель с «местниками» не слилась.

— Вполне возможно, — согласился инженер. — Впредь нам следует быть осмотрительней.

…Сразу же после этого случая я предложил Калашникову две строчки к следующему куплету марша: «Пусть рвутся рядом мины и снаряды, в свои машины мы идем как в бой…»

— Да ну, опять ты, Гарик…

— А что, не так? — перебил я Колю. Он подумал и согласился…

— …Командир, оказывается, это у тебя роман с Казаковой назревает, а не у Осинина?

— Тебе до этого какое дело, Михаил Филиппович? Или это тоже в твои комиссарские обязанности входит?

— Конечно. Моя наипервейшая забота — думать о моральном облике моего комбата. Как же ты жене свои ухаживания объяснишь?

— Я не собираюсь перед тобой отчитываться, товарищ батальонный комиссар! Как хочешь, так и понимай!

— Гм-м… Ладно, хотя и озадачил ты меня. Но коль я не авторитет для тебя по должности, то буду говорить с тобой как мужик с мужиком. Ты чего, старый перечник, к девушке пристал, проходу не даешь? Ведь ей во сто крат тяжелей живется средь мужской братии. А ты — командир, пользуешься тем, что она слова тебе поперек сказать не может!.. До слез дело…

— Да погоди ты! По-го-ди! Не забывай все-таки, что я комбат и старше тебя по званию.

— А перед совестью мы с тобой в каких званиях? В равных. Поэтому ответь: что дальше думаешь делать?

— Не знаю.

— Ты что, всерьез любишь?

— Не знаю… Может быть.

— Но ведь она…

Ты хочешь сказать — не любит меня? Пожаловалась?

— Нет, просто душу открыла. К Осинину ее сердце тянется. Да и он к ней, впрочем, неравнодушен.

— А что мне делать, Миша?

— Не знаю, Борис… На мальца-удальца своего чаще гляди, который с фотокарточки на твоем столе улыбается…

Глава XIII

Соловьев: — Извини, Михаил Михайлович, что так назойливо вызывал к аппарату. Но есть необходимость посоветоваться.

Лобастов: — Не тяни, Дмитрий Васильевич, что волнует?

Соловьев: — Второй и шестой «Редуты» работают с перебоями. Хромают и остальные РУС-2. Причина: износ генераторных ламп. На все наши заявки с Большой земли ни ответа ни привета. Что делать?

Лобастов: — Разберусь. Хотя, сам понимаешь, сейчас на повестке дня — Сталинград. Все в первую очередь отправляется туда. Но и вам, конечно, лампы нужны.

Соловьев: — Может, послать на электрозавод представителя радиобатальона, авось ускорит отправку?

Лобастов: — Не возражаю. Только учти, как мне известно, такие лампы — крайний дефицит. Производят их поштучно, по заказу для новых установок. Без согласования с управлением тыла вряд ли что выйдет.

Соловьев: — Время не терпит. Пока будем согласовывать, все станции замрут.

Лобастов: — Делай одновременно: отправляй человека и обговаривай вопрос с тыловиками. Я со своей стороны подключусь. Будь здоров!..

Горелов проснулся от непривычных ощущений — он лежал на кровати, на накрахмаленной простыне — чудно после нар! Сколько же он проспал? За окнами еще темно и тихо. Слышно лишь, как посапывает лейтенант Уль-чев, который устроился в противоположном конце их гостиничного номера-люкса на точно таком же широченном ложе. Шик, не верится!.. А ведь они в Москве, и какой славный и волнующий день был у них!

Он приподнялся, щелкнул выключателем настольной лампы, стоявшей на тумбочке у кровати. Посмотрел на часы: до утра еще далеко. А ведь думал: только бы прилечь — высплюсь вволю.

Горелов погасил свет, но понял, что сон больше не придет. В голове начали раскручиваться события последней недели.

В тот час, когда его вызвал Бондаренко, Горелов и не предполагал, что ему предстоит такое необычное задание.

— Поедете в Москву на электрозавод, получите генераторные радиолампы. Лейтенант Ульчев обеспечит их доставку сюда. Он парень хваткий, справится, да и лично заинтересован — на его «шестерке» лампа нужна как воздух, — угрюмо сказал Бондаренко. — Командировочные предписания и продаттестаты возьмете у начальника штаба.

— А накладные?

— В том-то и дело, что никаких накладных у нас нет, — горько усмехнулся комбат. — Собирались Купрявичюса посылать как добытчика, у него связи были… Но не судьба. А вы все-таки с ним вместе работали до войны. Надеемся, что сможете использовать старые контакты со специалистами. Должны люди войти в наше положение.

— Но это же явная авантюра! — разволновался Горелов. — Кто же мне просто так лампы выдаст?

— Это приказ! — безапелляционно оборвал его Бондаренко. — Не выполните — пеняйте на себя!

Осинин, провожая начальника мастерской, попытался мягко объяснить суть предстоящего задания:

— Пойми, Эдуард, во что бы то ни стало надо выбить хотя бы пять колб и десяток ремкомплектов к ним. На заводе должны тебя помнить, по крайней мере, там наверняка слышали о таком инженере Горелове. И приедешь ты не со стороны, а из Ленинграда, из блокадного, борющегося. Кто же тебе откажет? Соловьев пообещал, что нашу просьбу поддержит техуправление наркомата…

Однако в пути Горелова не покидали сомнения. Он был мрачным, хмурым, как Ладожское озеро, по которому шли они с Ульчевым на утлом суденышке. Моросил холодный дождь, волны окатывали палубу, лейтенанта тошнило, а Горелову было невмоготу и от тесной рубки, в которой они пристроились, и от стонов Ульчева, и от штормовой качки, а больше всего от мучившего его вопроса: кого молить в Москве о помощи, к кому обратиться?

Он вспомнил Альгиса Купрявичюса. Тому было бы проще. Его имя в электропромышленности действительно знали. Жаль, погиб такой изобретатель ламп, никого не щадит война…

До Вологды добирались на паровозике — «кукушке», который медленно тащил порожний состав, растянувшийся, казалось, до самого горизонта. Они забрались на платформу, без толку прячась от дождя и ветра — продувало со всех сторон. Ульчев считал, что им крупно повезло с товарняком.

— Нет, нет, обратно будем по-другому добираться, — кричал он Горелову, чтобы тот его услышал сквозь грохот движущегося поезда. — Вы только колбы достаньте, товарищ воентехник, а уж я их довезу, будьте спокойны. Но на пароходе — ни в коем случае!

Горелов усмехнулся в ответ:

— Конечно, подождем, пока лед скует Ладогу. На машине озеро и переедем.

Ульчев, не расслышав, переспросил. Но Горелову не было охоты пускаться в рассуждения о надежности существующих видов транспорта. Его напугала мелькнувшая мысль: «А вдруг и вправду придется до зимы обивать пороги, чтобы заполучить колбы? Нет, этого нельзя допустить!»

В Вологде едва они сказали военному коменданту о том, что едут из Ленинграда, как открылась «зеленая улица». Им даже билеты на поезд до Москвы выделили в спальный вагон (хотя среднему начсоставу предписывалась жесткая плацкарта). В столовой — отвели душу. А вокруг — расспросы, подбадривающие слова… Нет, с Ленинградом и ленинградцами вся страна!

Горелов чувствовал себя от радушного приема не в своей тарелке. На платформе, прощаясь с военным комендантом — пожилым капитаном, опирающимся на клюку, Горелов ни с того ни с сего попросил:

— Большое вам спасибо. Только посадите нас в общий вагон.

— Да ты что! Погляди, каково там, около него — яблоку негде упасть. Набьется как селедка в бочке!

— Но ведь здесь женщины с детьми, видно, не одни сутки поезда ждут.

Капитан неодобрительно хмыкнул, посмотрел на ожидающую толпу.

— Я все равно не смогу всем помочь, — со вздохом произнес он. Потом дружелюбно хлопнул Горелова по плечу: — А вы, ленинградцы, молодцы. Это по-нашему, по-военному. Давайте билеты.

Ульчев долго не мог успокоиться, сокрушался, зажатый в переполненном тамбуре:

— И кто вас за язык дернул, товарищ инженер, чтобы от купе отказаться? Сейчас бы чаек попивали, а тут — стой истуканом, ни вздохнуть, ни охнуть.

— Держись, лейтенант, в Москве я тебе «люкс» устрою, — весело отвечал Горелов. У него поднялось настроение.

И вот — Москва! Сколько дум и чаяний было связано с ней там, за блокадным кольцом! Она по-военному строга, во всем чувствуется дисциплина и порядок. Многочисленные зенитки, обнесенные бруствером из мешков с песком, застывшие в небе диковинные баллоны, похожие на дирижабли, огромные плакаты на стенах домов, призывающие к борьбе с врагом…