Канашкин В. Азъ-Есмь - Неизвестно

Здесь, впрочем, небезынтересно коснуться такой самонапрашивающейся оговорки-напоминания: ну а разве «дым» вокруг писателя и его «народных» суждений был совершенно напрасным, так сказать, дымом без огня? Разве Горький какое-то время не усматривал в мужике косную силу, противостоящую «неотразимым требованиям истории»? Разве не считал квалифицированную интеллигенцию активом, революционным по своему существу? Разве не переоценивал роль «понукальщиков», будто бы способствовавших прогрессу «наинижайших низов»? В том-то и дело, что усматривал, считал, переоценивал. Только вот незадача: если в «Двух душах», «Несвоевременных мыслях», «Рассказе о необыкновенном» и других вещах, ведя речь об общественной пассивности и «проклятой смиренности» русского мужика, Горький и совершал промах, то промах этот был частным, «эмпирическим», обусловленным неуемной тревогой писателя за будущее всего русского народа. Что же касается рапповцев, лефовцев и других, то там, где они в обозначенных пределах и достигали более оптимального результата, этот результат был искусственным, демонстрационным, не позволявшим, по выражению Н. К. Крупской, «пролетариату есть из одной чашки с крестьянством» (123). Аргументы? Это и отношение рапповцев-напостовцев к народным персонажам Л. Леонова, А. Чапыгина, А. Яковлева, А. Малышкина как к создателям «духовно немощным», стыкующимся с «протухшим товаром» литературного прошлого. И стремление лефовцев-формалистов перечеркнуть огромный мир идей, чувств, духовных ценностей, выработанных трудовой народной практикой, и воинствующий буквализм конструктивистов, взявших на вооружение в борьбе с «избяным», традиционным авербаховский лозунг: «Бей наотмашь!» И внутренние симпатии самого Луначарского, признававшего, что в рационализме, антипочвенничестве самых разных группировок есть и нечто «здоровое», «нужное», «драгоценно-урбанистическое», позволяющее наш «сермяжный народ» поскорее «приучить... к городскому, более острому восприятию вещей».

Горьковская трактовка мужика, крестьянина в послеоктябрьской литературе была – и это следует еще раз подчеркнуть – несколько односторонней, предвзятой. И все- таки при всей ригористичности в ней заключалось больше исторической достоверности, нежели во многих других литературно-теоретических построениях и восозданиях, ибо взгляд писателя на мужика не содержал ни нигилистической абстракции, ни законспирированного бездушия, ни идеализации, ни статики и как бы вырастал из развивающейся народной натуры, из поступи самого народного бытия. «Нужно создать чудовищное количество сельскохозяйственных машин,– писал художник, соглашаясь с упреками в некотором пристрастии к деревенскому и одновременно считая оправданным свое заинтересованно-трезвое его видение,– только они убедят мужика, что собственность – цепь, которой он скован, как зверь, что она духовно невыгодна ему, что неразумный труд – непродуктивен и что только дисциплинированный наукой, облагороженный искусством разум может явиться честным вожаком по пути к свободе и счастью».

Были ли у горьковской «народной» концепции последователи – прямые, творчески самодостаточные, видевшие, несмотря на «помехи», внутренние ресурсы «установки» писателя? Безусловно. Это, во-первых, А. Воронский и руководимые им журналы «Красная новь», «Прожектор», издательство «Круг», введшее в советскую литературу блистательную когорту «стариков» – А. Толстого, С. Сергеева-Ценского и других. И, во-вторых, целая генерация молодых писателей, сделавших упор на традиции, реализм, полноту изображения жизни.

«Твердо уповаю на Вашу поддержку,– обратился А. Воронский к Горькому в начале 20-х и, опираясь на художественные достижения классики, на горьковский опыт, не только обосновал, а и «продвинул вперед» крамольнейшую для «левых» проблему взаимосвязи классовости с народностью. В его эстетике («Искусство и жизнь», «Литературные типы», «Мистер Бритлинг пьет чашу до дна», «Искусство видеть мир») категория народности наглядно сблизилась с партийностью, с идеей проникновения литератора в действительную жизнь трудового народа, с осознанным восприятием им этой жизни. «Художник должен поднимать нас над действительностью, не упуская ее ни на миг, – обозначил А. Воронский координаты воспроизведения нового.– Только тогда раздвигается линия горизонта и становится видным многое, что скрыто для глаза» (124).

Вместе с Горьким относясь к великим художникам прошлого как к носителям высокого нравственного идеала, А. Воронский связал неисчерпаемость их художественных образов с умением запечатлеть народную жизнь и народные черты в постоянном живом обновлении. «Классики,– отметил он, полемизируя с «эстетикой» отмежевания, с «центробежными» групповыми устремлениями,– всегда стояли на уровне своей эпохи, а многие из них были ясновидцами и прозорливцами будущего. Они глубоко были идейны; им были созвучны лучшие идеалы человечества их времени...» Эта свойственная классикам любовь к человеку и ненависть ко всему исковерканному, мизерному, сконструированному оказалась, по его наблюдениям, творчески воспринятой и нашими так называемыми «попутчиками». Чуждые отвлеченности и схематизму, они сделали заметный шаг в постижении духовного мира современника потому, что подошли в своем творчестве не к «революции вообще», а к «русской революции» и запечатлели не неких «репродуцированных» баб и мужиков, а «русского человека», русский народный тип.

Вкладывая в определение народного характера смысл, завещанный классической традицией: «средоточение гущи жизни», А. Воронский с горьковской зрячей и зрелой любовью рассмотрел такую его ипостась, как «широта русской натуры». «Широкая русская натура,–констатировал он,– это огромный запас свежих, нерастраченных сил и мощных жизненных инстинктов, цветущее здоровье, богатство и разнообразие эмоций и мыслей, отзывчивость, способность молодо и жадно воспринимать разнообразные впечатления и отвечать на них, неудовлетворенность достигнутыми результатами, размах в работе, в постановке задач, правдоискательство, самоотверженность, отсутствие мелочности, педантизма, высокомерия и самодовольства, неизбалованность, выносливость, наблюдательность. К этому присоединяются черты и явно отрицательные: надежда на авось и небось, неуверенность в себе, крепость задним умом» (125).

Народный характер в этом размышлении теоретика, с виду оставшись простым повторением достижений классики, на самом деле явился действенной контрольной вехой, так как «поставил себя в услужение» (В. Маяковский) подлинному общественному прогрессу. «Мы оба делаем одно и то же дорогое нам, любимое нами дело,– писал Горький А. Вороненому, поддерживая его в мужественном «противостоянии» безнародным новациям «аггелов» Леопольда Авербаха и присоединявшего время от времени к ним свой голос «именитого» Луначарского.– Мы оба хотим одного: насквозь действенной жизни, трагического праздника всех сил человеческих...» (126)

В какой мере «народное» мировосприятие А. Вороненого и А. Луначарского оказалось несхожим, полярным? Как ни парадоксально, но в весьма и весьма значительной. ‘Я очень большой поклонник ренессанса, который... всюду начал распространяться. Журнал «На посту»... подлинный великий пост... Все это я пишу Вам к тому, чтобы вы могли примериться, насколько нам по дороге...» (127) – уведомил нарком просвещения редактора «Красной нови», встревоженный его «ухаживаниями» за писателями-«попутчиками». И тут же взял Стародума (так окрестили А. Воронского напостовцы) под неусыпный контроль...

Воспитанный на русской культуре и в то же время не без усилий сохранявший в новых исторических условиях с этой культурой связь, Луначарский в 20-е годы занял по отношению к исконно народному началу промежуточное положение, точнее, образцово-промежуточное. Его неизменно волновали самобытные люди-миры Толстого, Тургенева, других русских писателей и еще больше влекли «ясные», «четко сформулированные» новые герои-идеи, утверждаемые классово-пролетарским искусством. Рапповскую тенденцию членения «единого организма» советской литературы он не поддерживал, а откровенно издевательскую иронию «стопроцентных» напостовцев: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет» (128) недвусмысленно порицал, но делал это осмотрительно, отечески, больше для «острастки», чем по существу. Довольно серьезно тревожась о том, чтобы Л. Авербах, Г. Лелевич, С. Родов и другие «неистовые» не стали «кучкой завоевателей в чужой стране», он периодически устраивал им самую жесткую головомойку, однако его тон и неистребимое расположение к «чистым помыслам» законодателей нового художественного миросозерцания обеспечивали им все условия для «нормальной» жизнедеятельности. «Наши разногласия... с Луначарским носят совершенно иной характер...» – успокаивал Л. Авербах своих сподвижников, когда те вгорячах готовы были опустить (и нередко опускали) свою «проработочную дубинку» и на голову «покровителя новизны». Широкая эрудиция, тонкий художественный вкус и эмоционально-объективизированное умение Луначарского подойти, «приноровиться» к народу, чей опыт жизни оставался в большей части за пределами его личного опыта (как и у всех, не безграничного), позволяли ему различать в Вороненом одного из «образованнейших представителей» литературно-критической мысли и вместе с тем не давали возможности почувствовать в нем поборника народной идеи, интегрировавшей – во плоти и духе – то, что, собственно, и составило в дальнейшем основу нового метода.