Чудодей - Эрвин Штриттматтер

— Значит, теперь я должен с тебя больше вычитать за свет. Ведь так ты сколько света переведешь…

Гвидо в последнее время был спокоен и погружен в себя. Казалось, Бог снизошел к нему и поселился в его душе.

Служанка принесла подмастерьям ужин. Она была краснощекая, веселая, любила исподтишка строить глазки и всеми силами старалась втянуть парней в разговоры.

— Тут опять жареная селедка и еще кое-что вкусненькое специально для вас, мучные вы черви!

Гвидо заворчал и презрительно плюнул в круглую железную печурку. Станислаус смолчал. Девушка легонько задела его бедром:

— Эй, булочник, у тебя что, рот на замок заперт, что ли? Напиши и мне письмо, не все же этой Марлен писать. Уж я-то тебе отвечу.

Станислаус не выдержал:

— Ты рылась в моей коробке!

— Очень надо! — Девушка покачивала бедрами и кружилась, танцуя. — Ты сам оставляешь письма в постели, так я подумала, что это ко мне. Пишешь ей стишки, а она небось еще в школу ходит?

Станислаус взмахнул хлебным ножом:

— Я тебя заколю за твои штучки!

— Ты — нет, гном из пекарни! — Только ее и видели.

Гвидо не одобрил Станислауса:

— Это Господу не угодно!

— Шутки всегда угодны ему. Я хотел ее только пощекотать!

Гвидо опять сплюнул:

— Да от нее же воняет!

— Воняет?

— Все женщины воняют. У них есть такие дырки…

— Нет, я знал одну, от нее пахло цветущим шиповником, всегда только шиповником. Все, к чему она прикасалась, даже книги, пахли им, — сказал Станислаус.

— Да, издали они хорошо пахнут, а подойди поближе — брр! — Гвидо передернулся.

Станислаус больше не отвечал ему. Он видел Людмилу обнаженной, похожей на незрелый плод каштана… Разве это не было достаточно близко? Ну ничего, скоро он все будет знать! У него есть теперь ученые книги о любви, и он на верном пути, во все теперь вникнет.

Сколько можно быть смиренным и угодным Богу? Пока не получишь то, чего желаешь? Станислаус не в состоянии был ответить на этот вопрос. А сколько центнеров муки надо смиренно перепечь? Он спросил Гвидо. Гвидо наморщил лоб и подергал себя за усики.

— Ты должен всегда угождать Господу, достиг ты своей цели или нет. Если ты своего не добился, значит, то была только твоя цель, а не Божья.

— Господи помилуй!

— Это трудно! Очень трудно! Большинство терпит крах.

— А ты?

— Я жду. Впрочем… она и впрямь тебе надоедает и задевает тебя?

— Кто?

— Эта вонючка Альма?

— Она, когда меня встречает, подмигивает мне одним глазом.

— Я ей выколю этот глаз. Она нехорошо на тебя смотрит.

— Ты выколешь ей глаз по велению Господа?

Итак, это было последнее письмо Станислауса к Марлен. Это было толстое письмо, и ни один почтальон не стал бы его доставлять, если бы Станислаус не уплатил двойной почтовый сбор. Требовательное, энергичное письмо и великое искушение Господа Бога. В любой день Станислауса могла постигнуть Божья кара. Он старался держаться подальше от приводных ремней тестомесилки. К разбитому выключателю в угольном подвале прикасался, только обернув руку своим колпаком. Так просто Богу не удастся его покарать! Посмотрим, что еще Господь придумает!

«Я теперь тоже подался в студенты. Но ты не бойся, я свою ученость не стану таскать, как рюкзак, и горб у меня не вырастет!» Вот такие высокомерные фразы содержались в письме Станислауса к Марлен. Но он и стихи припас для этой белой далии. Стихи нежные и усталые, имеющий глаза, чтобы читать, да прочтет! В письме упоминался и тот большой разговор, что состоялся у него с отцом Марлен. «Я просил у него твоей руки. Он мне ее не дал, но я и сам ее возьму, как только окажусь вблизи от тебя. Все теперь зависит только от тебя». Впрочем, из письма следовало, что Станислаус не зря изучал старые счета и письменные напоминания покупателям в деловых бумагах хозяина. «Ежели в течение восьми дней…» Станислаус перечеркнул слово «восьми» и написал «четырнадцати». «Ежели в течение четырнадцати дней от Вас не воспоследует надлежащий ответ…» Станислаус зачеркнул «Вас» и написал «Тебя». «Ежели в течение четырнадцати дней от Тебя не воспоследует надлежащий ответ, я, к сожалению, буду вынужден принять меры, кои в интересах обеих сторон не представляются желательными. Целую тебя самым почтительным образом — и тысяча приветов. Твой смиреннейший Станислаус Бюднер, студент высших наук».

Теперь все необходимое было сказано. И Станислаус приналег на науки. Он не хотел получить письмо от Марлен без соответствующей научной подготовки.

Свои занятия он начал с книги, которая ему особенно приглянулась. «На запутанных тропах любви». Это был роман, в нижней части его суперобложки были изображены две мужские головы. Над головами мужчин среди звезд и облаков красовалась девичья головка.

Один из мужчин курил трубку, а другой был в пенсне. Прочтя несколько страниц, Станислаус удивился: до чего странные отношения! Альфонс, мужчина с трубкой, был настоящим бароном, имел рысаков. Джон же — собственно, его звали Иоганн — был делопроизводителем в цветочном магазине. Тильда, полное имя — Матильда, была продавщицей в этом цветочном магазине и самой красивой девушкой под солнцем. Это ей разъяснил Альфонс, барон. А как же обстояло со смирением в этой книжке? Барон Альфонс плевать хотел на Господа Бога. Он хотя и видел, что Тильда, эта цветочница, обручена с делопроизводителем Джоном, но засыпал ее всякими заманчивыми предложениями. «Здесь вы торгуете розами, фиалками и всеми сорняками мира, здесь вы только исколете свои прекрасные руки и раньше времени состаритесь. Вы, с вашей красотой, достойны того, чтобы розы приносили к вашим ногам». Слова барона Альфонса были для Тильды слаще меда. Скупой на слова, Джон в пенсне скоро разонравился ей. И она стала склоняться в сторону барона.

Итак, здесь Станислаус мог научиться, как все нужно делать. И в первую же субботу он купил себе трубку. Он взял не первую попавшуюся, а выбрал с длинным чубуком, чтобы можно ее было держать между двумя пальцами, как на вилке. Он опробовал ее в пекарне. Сперва он спокойно и раздумчиво пускал голубой дым маленькими облачками, и все время перед его глазами стоял барон Альфонс.

Битва была наполовину выиграна. Теперь Станислаусу требовались еще и усики. Он опять стал смотреться в карманное зеркальце, как тогда, когда отрабатывал «центральный» взгляд. Поросль над верхней губой была не слишком обнадеживающей. Большим и указательным пальцами он дергал редкие волоски. Они были легкими как пух и какими-то по-поросячьи светлыми…

В пекарню вошел Гвидо. И сразу сморщил нос:

— Ты курить начал?

Станислаус выпустил большое облако дыма и значительно откашлялся.

— Ты не смеешь поганить свой юный рот этим ужасным куревом. У тебя должно быть чистое дыхание!

Станислаус продолжал затягиваться и выпускать дым как положено.

Гвидо взял более проникновенный тон:

— Господь не любит никаких облаков между собой и своими учениками.

Станислаусу не потребовалось много времени, чтобы убедиться в правоте Гвидо. Он почувствовал, что ему надо срочно сплюнуть, что он и проделал в углу двора. Или надо было стерпеть? А может, он купил слишком плохой табак? Или Бог нашел наконец, чем его покарать за некоторое высокомерие? Он лег. Комната ходила ходуном вокруг его кровати. Бог раскачал все предметы в ней. Станислаус сунул трубку в свою картонку, его тошнило от одного вида трубки.

Время ожидания еле ползло, и Станислаусу довелось испытать еще одно благодеяние Гвидо. Хозяин сказал ему:

— Этот Гвидо мне все уши прожужжал, чтобы ты поставил свою кровать в его комнате. Вшей у тебя, надеюсь, нет?

— Даже блох нет.

— Дело обстоит так: там электричество. Я буду вычитать у тебя на пятьдесят пфеннигов в неделю больше, но тебе это выгодно — с каждым днем будешь все ученее. — Золотые зубы хозяина сверкнули.

Учение Станислауса и в самом деле возымело влияние на его дальнейший путь. Он пришел к убеждению, что ни в коем случае не должен торчать тут, у этого прожженного сквалыги — хозяина, и ждать, пока какому-нибудь почтальону вздумается принести ему письмо от Марлен. Он должен выйти на битву за любовь и пережить свою долю приключений. Во всех книгах, что он прочитал до сих пор, так напрямик и говорилось. Это сплошь были книги о современной любви, как минимум штук пять…

Когда Станислаус впервые лег спать в комнате Гвидо, его сосед долго и беспокойно ворочался в постели. Он вздыхал, хватал книги Станислауса, читал названия. В голосе его послышалась укоризна:

— Ты идешь по тропе, заросшей сорняками.

Станислаус закрыл глаза, задумался и не ответил. Ему было абсолютно ясно, что нельзя ждать любви, как дерево при дороге ждет ветерка. Нужно идти ей навстречу.