Она что-то знала - Татьяна Москвина

Трудно не понять мою скромную мысль.

В человечестве была идея о том, что Всеблагого и Премудрого Творца постигла некоторая неудача, когда он занимался именно нашим миром. Я предлагаю истинную трактовку происшедшего: Творение нашего мира – это был, как говорится, его пик формы. Он находился на пределе своих возможностей и вложил в заветное произведение лучшие силы. Миг творчества прошёл. Творение зажило самостоятельной жизнью. А Творец вернулся к своему повседневному существованию. Мир не „ниже Бога», а „выше Бога», как творение бывает выше творца. И потому его непосредственное вмешательство в уже созданный текст не невозможно, а не нужно.

„Повтори творящие слова». Зачем мы просим Его об этом? Творящие слова не повторяют – оттого они и остаются творящими. Я никогда ни о чём Его не просила именно потому, что почти въявь, содрогаясь и цепенея, и вместе с тем с идиотской ласковой усмешкой ощущала Его. Не как свет, шар, поток неведомо чего, абстракцию, чистый разум, эманацию какую-то – да нет же, нет, я ощущала Его лично как личность.

Прежде всего, это мужская личность, исполненная воли и воинственности. Полная оригинальных творческих идей и наделённая силой для их воплощения. Эта личность страстно увлекается игрой созидания форм, любит и сочинять их и созерцать. Творец, несомненно, пребывает в разных настроениях, Он влюбчив и гневлив, Он имеет то особое свойство, которое мы здесь называем „чувством юмора». Как и все земные творцы, Он нуждается в двух вещах: чтоб Его признавали и чтоб Его славили. Он ревнив, не слишком благосклонен к критике, которую, однако, допускает в определённых границах.

В Нём есть ещё одно, важное по своим последствиям для нас, куколок, свойство. Он… как бы это помягче сказать?., в Нём есть то, что имел в виду Пушкин, когда определял суть поэзии. „Поэзия должна быть глуповата». „Поэзия выше нравственности или, по крайней мере, совсем другое дело». Эти кажущиеся парадоксальными слова – гениально касаются, лёгкими перстами ощупывают ядро мира… Озлобленный ум подростка счел бы попросту, что Бог – дурак и сам не знает, что делает. Но мы не подростки, и ум наш нисколько не озлоблен. Известный нам рассуждающий и объясняющий ум есть и в Творце, раз он есть и в нас. В некоторых из нас. Но этот рассуждающий и объясняющий ум не руководит Им и не первенствует в Нём. Не Его дело рассуждать и объяснять, Его дело – творить! Начни Он рассуждать да прикидывать, что выйдет, – и ровным счётом ничего и не выйдет. Та глуповатость и самодовольство, которые мы видим в грубых, земных отражениях Творца, в Нём самом уже не есть глуповатость и самодовольство. И не всё ли равно, как эти качества назвать? Упоение своими силами, радость творчества, преобладание созидательной способности над аналитической. Да как хотите крутитесь – всё одно ничего не перемените. В нашем земном, обычном, обыкновенном смысле Бог вовсе не умён. Именно потому наибольшее количество претензий к Создателю и поступает от обычного земного ума. И благополучно проходит сквозь Него».

«Разум от Бога! – скажут мне, и я соглашусь, разум в нас от Бога, но он не является Богом. Разум нужен для познания, но разве он правит творчеством? Чтобы придумать кофеварку или овощерезку, несомненно, нужен ум, просчитывающий нужность и целесообразность вещи, но так ли уж нужен ум, чтобы создать крокодила? Крокодил сделан гениально, он потрясает, но что в нём от разума? С точки зрения разума, он – излишество, чудовищная игра чудовищного воображения. Когда мы стали разглядывать вселенную, мы вообще нашли в ней массу диких причуд, нам абсолютно чуждых и ненужных. Мы не можем их объяснить, и труба бесконечности, гоняющая нас от космоса к атому и обратно, затянула в себя разве несколько тысяч человеческих головастиков, которые хоть что-то хоть как-то соображают в начатках устройства мира. Остальные миллиарды за милую душу живут в непознанном мире, и дурачок, который часами разглядывает свои руки или перебирает камушки и при этом смеётся счастливым смехом, вернее всего что ближе к Богу, чем гордые умники, одолевшие курс физики».

«Создатель не умён. Умна или, во всяком случае, более умна Его мать (остановимся на имени София, оно не придумано нами, а произнесено тысячи лет назад низвергнутыми, растоптанными мудрецами), умён его Старший Сын (остановимся на имени Люцифер, и оно не придумано нами). Но в сотворении этого мира не они были главными, а потому никогда ум не будет занимать здесь первенствующих позиций. Здесь всегда будут царить воля, энергия, страсть, игра, творческий акт, великое, вечное ..Да будет так!». Я ведь и нисколько не сомневаюсь, что это „Да будет так!» великое и вечное, но ведь и у меня есть право это великое и вечное просто-напросто не любить. Я, может, люблю крошечное и мгновенное, или вообще меня от всего великого тошнит, по слабости организма, да мало ли ещё почему. Имеет право человек не увлекаться, например, видом бегемота, правда же? Не находить ничего привлекательного в невообразимо огромных пространствах, для чего-то залитых солёной водой? Скучать при рассказах астронома о каких-то запредельных расстояниях, на которых от нас находятся ни за каким чёртом нам не нужные звезды. Я не понимаю, для чего всё это! Это создано не для меня! Это создано кем-то для собственного удовольствия.

Почему я обязана всё это любить, всем этим восхищаться? Где инстанция, строго следящая за моим обязательным восхищением? С меня что, спросят „там и потом» за то, что я недостаточно восхищалась, недостаточно хвалила Господа и славила Его дела? Подозреваю, что именно за это и спросят. Родили – меня не спросили, и в посмертии, надо полагать, будет то же самое: определят по Его закону. „Зона» одним концом начинается на земле, а другим упирается в небо – думаю, это и есть та самая „труба», „тоннель», который видели пациенты доктора Моуди, неудачно этапированные из одного раздела зоны в другой.

Особенно милы эти рассказы вернувшихся о том, кто их встретил. Светоносное облако-личность, излучающее покой и блаженство, притом „обладающее чувством юмора» (это они утверждают!), оказывается, ласково спрашивает терпилу: „Ну, что ты мне хочешь показать из своей жизни?» Дескать, шутка моя удалась в энный раз, а напомни-ка мне самые удачные моменты. И тут терпила, только что переживший ужас смерти, видит, что всю жизнь свою был прилежным артистом в шаловливой игре. Тонкое чувство юмора, спорить не буду».

«Чтобы удерживать терпил на зоне, наш главный юморист изобрел две изумительные штуки: любовь к жизни и страх смерти. Изумительны они тем, что не имеют корней ни в человеческой природе, ни в порядке вещей вообще. Бессознательное живое существо не знает о смерти и не чувствует жизнь как нечто от себя отдельное, что можно любить» или „не любить». Но в случае человека „любовь к жизни» и „страх смерти» словно бы специально встроены в психику, вмонтированы как тайный предохранительный двусторонний механизм. И благодаря сему предохранителю, мы сегодня знаем о том, „какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят» ровно столько же, сколько принц датский Гамлет, отец его Шекспир и переводчик его Пастернак. Потусторонний „родительский» отрезан наглухо.

Но я, обладая из-за своего уродства множеством времени, нашла место расположения предохранителя и выдернула его. Это может сделать каждый, умеющий инспектировать своё сознание (место расположения механизма нетрудно выявить путём воображения картин жизни и смерти и определения, где возникают очажки тревоги или радости), – но прежде подумайте, нужно ли вам это. Потери будут велики. Я вот теперь не люблю жизнь и не боюсь смерти.

А потому я кое-что знаю про этот „родительский мир”».

22ф

Так вот эта дикая легенда, ещё средних наших веков – не ваших, а наших – и никто-то ей не верит даже и у нас, кроме семипудовых купчих, то есть опять-таки не ваших, а наших купчих. Всё, что у вас есть, – есть и у нас, это я уж тебе по дружбе одну тайну нашу открываю, хоть и запрещено. Легенда-то эта об рае.

«То, что я сейчас расскажу, синтезировано мной из тысяч осколков смутного знания, рассеянных по человеческой истории. У меня нет ни сил, ни времени на доказательства, но даже если бы и были, я бы не унизилась до них. Доказательства – это что-то из жизни терпил с претензиями на учёность. Ни боги, ни тираны никогда не утруждали себя доказательствами. „Это так», и привет вам, птицы. Какие вообще в делах веры могут быть доказательства? Хотите верьте, хотите нет. Дрогнет что-нибудь в душе – „Да! Правда!» – значит, это вам нужно. Не дрогнет – идите себе мимо.

В мир очевидно подмешана порча. Она пронизывает весь мир без исключения – здесь нет ничего беспримесно прекрасного. Помню, когда у нас дома ещё не было холодильника, в пятидесятых годах, бабка всё билась за сохранение продуктов, яростно, хитро билась, но продукты ловко ускользали от бабки, затягиваясь белёсой или зелёной плёночкой плесени, источая скверный запах, – порча таилась в них изначально, её можно было только задержать на миг. Я около бабки всё была и вместе с нею сокрушалась: опять скисло! прогоркло! заплесневело! То же самое я потом нашла в людях – так и не встретив ни одного беспримесно прекрасного человека. Нет, во всех таилась порча и неумолимо вылезала и множилась. Пусть мы временны, тут ещё нет беды – но ужас прижизненного распада и разложения по прозванию „старость», его ничем оправдать нельзя, никакими нуждами нашего воспитания. В самом составе мира порча – и не только порча плоти. Что ж, разве душа не гниёт? Да сколько угодно гниёт и разлагается. Ни в ком нельзя быть уверенным – только что был человек, добрый и светлый, а через десять лет видишь мерзкую гадину. Я такое видела сотни раз. Порча! Но почему, откуда?