Радость и страх - Джойс Кэри

Увлечение Джона футболом сродни религиозному чувству. Когда Табита поздравляет его с тем, что его приняли в команду, он отвечает с серьезным видом: - Играть полузащитником мне не так уж улыбается, но Фоке говорит, что не мог найти больше никого, кто не возражает быть убитым.

- Убитым, Джон?! - ужасается Табита.

- Свободных полузащитников всегда убивают. - В тоне Джона скорбное ликование. - Плохо то, что у нас слишком легкая схватка. - И он объясняет, что три года подряд команда их" общежития - Браун - держала первенство школы, но этой зимой, скорее всего, потерпит поражение, потому что лишилась самых тяжелых игроков.

- Ну что ж, - говорит Табита, - надо и другим выиграть, это только справедливо.

Джон смотрит на нее с грустью, как старый государственный муж на беспочвенного мечтателя. Он хмурит лоб и мягко выговаривает матери: - Не понимаешь ты, мама. Браун - это символ, тут есть традиции. Это единственное общежитие, где еще ценят выдержку и порядочность, единственное место, где рабочий пользуется уважением. Если бы Фоке попал в Троттер, ему бы там житья не дали, потому что он рабочий. А если б я попал в Филпот, я бы там вообще погиб, и физически и духовно.

- Ну что ты, Джон!

- Да, да, мамочка, Филпот - это помойка.

- Но, Джонни, ведь это ужасно, что некоторые мальчики попадают в Филпот. Наверно, надо что-то предпринять, чтобы там стало лучше.

- Лучше все равно не станет. Но ты не понимаешь...

- Потому я и спрашиваю, Джонни. Я очень хочу понять.

В ответ Джон, скорчив гримасу, резко меняет тему. А Табите так хочется вникнуть в его интересы, что, когда он однажды три раза кряду грубо ее оборвал, она-не выдерживает: - Джонни, ну почему ты мне ничего не рассказываешь? Можно подумать, мы с тобой даже не друзья.

Джон, вздернув брови, растерянно смотрит на мать, а затем вообще перестает упоминать о школе. И когда Табита со свойственной ей непосредственностью спрашивает: "Да что с тобой? Что случилось?", он раздраженно отвечает: "Ничего не случилось. Все в порядке". А он и сам не знает, почему слово "друзья" так странно на него подействовало, почему он не может говорить с матерью свободно, как прежде, и даже избегает ее.

Несколько дней спустя, когда он прячется в темном углу библиотеки, комнаты, где не бывает ни Голлан, который читает только техническую литературу, ни Табита, которая вообще почти не читает, в открытое окно вдруг заглядывает садовник с криком: - Скорей, скорей, аэроплан летит!

Джон подскакивает как на пружине. Весь дом разом ожил, словно пробудившись от сна. Хлопают окна, с верхней площадки несутся вопли, лакей непозволительно громко зовет кого-то через весь холл. Кто-то, шурша юбками, мчится по лестнице вниз.

Стукнула дверь в библиотеку. Джон слышит голос матери. И сейчас же снова опускается в кресло, бессознательно принимает равнодушную, непринужденную позу.

В дверях стоит Табита. - Джон, бежим скорей! Аэроплан.

- Это обязательно?

Но, втайне сгорая от любопытства, он дает увести себя из дому на декабрьское солнце, где, задрав головы, уже стоит целая толпа. Вот взметнулись вверх руки, Табита хватает Джона за плечо. У молоденькой горничной вырывается не то писк, не то смех. В небе, как будто над самой крышей дома, появился огромный биплан. Аэроплана в полете не видел еще никто, кроме нескольких механиков. Джон глядит замерев, подняв брови. Он и не думал, что может так удивиться - совсем по-новому, начисто забыв о себе.

"И вовсе он не похож на птицу, - думает Джон. - Скорее, на поезд".

И правда, больше всего поражает то, что эта низко летящая махина, зримо огромная и тяжелая, рассекает незримый воздух плавно, как поезд, и с таким же оглушительным шумом. Это кажется немыслимым и рождает в Джоне смятение, в каком, возможно, всегда пребывают душевнобольные, - ощущение, будто сам мозг стал невещественным и на его работу ужо нельзя положиться.

В ушах у него скрипит голос отчима: - Видал? Видал? Биплан... с пассажиром. Наверно, фарман.

Аэроплан с ревом проносится над головой. Только что он казался медлительным, крепким, тяжелым, точно фургон, а через минуту уже превратился в точку, исчез за деревьями. Вокруг Джона поднимается возбужденный говор; нервно хихикают горничные; Голлан, весь багровый, выпучив глаза, твердит, запинаясь: - Ну что? Что скажешь, Джонни? - Годлан прозрел.

Но Джону непонятно, что в психике Голлана произошел перелом. Он не знает, что и старики порой обращаются в новую веру. И этот восторг, этот призыв разделить чужие чувства вызывает в нем отпор. С независимым видом, несомненно подражая манере Фокса, он фыркает: - Но к чему такая шумиха? Не иначе как это газеты затеяли. - И удаляется, руки в карманах.

Он видит, как больно обидел своей холодностью и мать, и Голлана, и ему стыдно, и он злится на них же, как на виновников этого чувства стыда. Он говорит себе: "Какое они имеют право? Честное слово, в Хэкстро стало просто невыносимо".

62

Теперь его тянет в школу потому, что это не Хэкстро. Это его личные владения, которыми он дорожит, потому что матери и Голлану нет туда ходу. Именно оттого, что они так им интересуются, он вынужден спасаться в свой тайный мир, чтобы не остаться совсем без собственного мира. Так что даже их ошибки доставляют ему удовольствие, придают уверенности. Когда Фоке покидает школу и Табита сочувствует сыну, потерявшему близкого друга, он не говорит ей, что Фоке ему уже давно осточертел, что теперь у него есть друзья поинтереснее. Он учится в предпоследнем классе, до которого Фоке не дотянул, и ему открылся новый круг идей, новый кумир в лице его классного наставника, знаменитого на всю школу историка по фамилии Тоуд.

Джону, который похож на мать не только лицом, но и характером, а потому легко впадает в крайности, Джону, который к тому же впервые испытал чисто интеллектуальное увлечение, Тоуд представляется чуть ли не богом. А фамильярность по его адресу он допускает потому, что к этому редкостному преподавателю надо относиться немного юмористически и свысока, чтобы не захлебнуться от восхищения.

Табите он описывает Тоуда с насмешкой, как нелепого безобразного старика в мешковатых брюках и пыльном сюртуке, потому что истинный Тоуд, которым он восхищается, - важная часть его личной жизни. А также ценнейший арсенал: ведь это Тоуд поставляет ему лучшие виды оружия для наступательных военных действий против Хэкстро.

- Ты ведь тоже пойдешь, Джон? - говорит Табита в один прекрасный день весной 1912 года. В голосе ее ожидание, волнение, глаза и приказывают, и умоляют. А зовет она его на испытания "Голлан-Роба", первого аэроплана, выпущенного заводом Робинсона.

Но оттого, что она волнуется и ее волнение неотъемлемо от Хэкстро, этого старого, надоевшего домашнего мирка, он отвечает: - А что, собственно, случилось?

- Ну как же, Джонни, испытания.

- Мне вообще-то надо бы заниматься.

- Пойдем, Джон, ты обещал. Неужели тебе не интересно? Как ты можешь не волноваться?

Он разрешает ей принести ему шляпу, вывести его в парк. Он уже не груб и не резок, как Фоке, а серьезен, как староста его класса Труби. И, шагая с ней рядом, он изрекает важно и чуть досадливо, как учитель, наставляющий тупого ученика: - В конечном счете авиация - это не так уж важно.

- Не важно? Но ты подумай, за считанные дни можно будет попасть куда угодно - в Америку, в Индию, в Австралию.

- Цивилизацию это не изменит, мама, разве что к худшему.

- Ой, Джон, не станешь же ты отрицать, что авиация - это прогресс?

Джон только того и ждал. Он совсем недавно научился критиковать прогресс. И спрашивает тоном, заимствованным у Труби: - Что именно ты подразумеваешь под словом прогресс?

- Ну, Джон, ты-же знаешь, что прогресс есть. А железные дороги, автомобили?

- По-твоему, они прогрессивные, потому что движутся? А известно ли тебе, мама, что самой цивилизованной эрой в истории была Римская империя при Антонинах?

- Да ну тебя с твоими римлянами, Джон. У них ни канализации не было, ни анестезии.

- У них был мир. Да что там, ты и не задумывалась над тем, что такое цивилизация.

- Какой у тебя высокомерный тон, Джонни. Не надо быть высокомерным, людям это неприятно. Очень может быть, что и мистер Тоуд презирает тупиц, но он учитель, это другое дело.

- При чем здесь Тоуд? И что ты вечно обо мне беспокоишься?

- Как же мне не беспокоиться, когда ты такой грубый.

И опять идет война. Причины ее им обоим непонятны, а значит, и прекратить ее они не в силах. Джон хмурится - "Кому это нужно?" - и уходит.

Весь этот день он не разговаривает с Табитой, просто не может. А вечером, когда через силу идет к ней проститься, так сердит на нее за это, что спрашивает строго, точно отчитывает за провинность: - Почему ты не хочешь, чтобы я знал своего отца?

Такого эффекта он даже не ожидал. Мать заливается краской, и он, испуганный, жалея ее, чувствуя, что сделал ей больно, тоже краснеет до корней волос.