Семь грехов радуги - Олег Овчинников

— Смотри горлышко не откуси, — советует Пашка. — Ладно, не дуйся, познакомлю как-нибудь… Но в чем-то ты прав: всю жизнь за тонированными стеклами не проведешь.

— О чем ты?

— Да так, о своем, профессиональном. Обдумываю концепцию УЦК.

— Уголовно… — пытаюсь расшифровать.

— Да, уголовно цветового кодекса. — Пашка возбужденно привстает на табуретке. — Ведь методы этого самаритянина, если пофантазировать, ты только представь себе, какую пользу они могли бы принести.

— Твоим коллегам? — скептически щурюсь.

— Не только! Всем добропорядочным гражданам. Что, если бы самаритянин прошелся по тюрьмам, где сидят рецидивисты, по колониям для несовершеннолетних…

— По школам и детским садам, — подхватываю, как мне кажется, с иронией, которая, однако, остается незамеченной или неоцененной.

— Именно! И обратил бы в свою веру всех потенциальных преступников. Если бы никакое фальшивое алиби, никакие деньги и связи не помогли бы нарушителю закона избежать наказания. Если бы мы могли отслеживать не только совершенные преступления, но и запланированные. Ты спрашивал о намерениях, так я тебе отвечу: да, за них можно и нужно судить! Просто до сегодняшнего дня это считалось невозможным, потому что намерения в принципе бездоказуемы! Были… Подумай и ответь: стоит хотя бы одно предотвращенное убийство тех нескольких минут неудобства, возможно даже унижения, которые ты пережил этим утром? Да безусловно!

Пашка снова мечтательно шмякается затылком о стену — сильней, чем в прошлый раз, должно быть, начинает сказываться выпитое, — но не замечает этого, увлеченный живописанием грядущих перспектив.

— Кстати, ты напрасно иронизировал, упомянув о моих коллегах. Они только пострадали бы от такой возможности. Следственный аппарат остался бы в прошлом, аппарат дознания — тоже, потому что никого не надо искать и ничего не нужно доказывать в мире, где невозможно скрыть никакое злодеяние. Останется только судебная власть для вынесения осужденному приговора и еще какая-нибудь рудиментарная силовая структура — для приведения его в исполнение. Здорово было бы?

Я вспоминаю, что до сегодняшнего утра тоже считал себя вполне добрым и порядочным гражданином, и с сомнением говорю:

— Не уверен. Боюсь, в первое время будет много судебных ошибок. Пока судьи не научатся по интенсивности цвета лица обвиняемого определять степень вины. Не хотел бы я из-за наивных эротических фантазий загреметь по сто семнадцатой.

— По сто тридцатой, ты хотел сказать? — поправляет Пашка. — Вот и я во многом пока не уверен. — Он в задумчивости склоняется над кружкой, как будто под тонким слоем пивной пены надеется найти разрешение своих сомнений. — Потому и не форсирую, надеюсь сперва сам во всем разобраться. И первым делом выяснить, каким именно образом самаритянин воздействует на людей. На паству. Неявный ли это гипноз, направленный энергетический заряд или неизвестное излучение.

— Или вирус, — вспоминаю одну из гипотез Валерьева.

— Или вирус— Пашка согласно кивает и вдруг вскрикивает: — Ой!

Он беспомощно смотрит на меня поверх кружки, и я с удивлением замечаю, что один глаз у него как будто немного больше другого. Зрачок и сама радужка.

— У меня, кажется, линза выпала, — растерянно признается он.

— Что, в пиво?

— Вроде бы…

Первые две минуты я просто истерически смеюсь, попутно пытаясь припомнить, чей копирайт стоит под строчкой «Что вы, братцы! Я ж за вас потерял в атаке глаз!» — неужели Кутузова? — а Пашка и так и этак крутит над головой пивную кружку, рассматривая на просвет.

Говорил же ему: не воображай, пей из бутылки. Вот в узкое горлышко он бы в своем теперешнем состоянии точно не попал. Пьяный снайпер!

Линзу нам удалось выцедить минут через пять при помощи чистой марлечки и воронки. Пива, которое при этом пришлось слить в раковину, было немного жаль, но пить его, после того, как в нем побывал глаз, пусть искусственный, Пашка отказался.

— Я тебе не доктор Ватсон! — заявляет.

— Конечно, — говорю, — ты больше на доктора Бладда похож! — И жутко радуюсь собственной шутке. Хотя, если подумать на трезвую голову, что смешного? Ну доктор, ну пират, но не одноглазый же.

Пашка достает круглую пластмассовую коробочку с раствором, промывает линзу и возвращает на место. Когда он смотрит на меня вопросительно, дескать, «ну как?», мне кажется, что его правый глаз выглядит теперь заметно пьянее левого. Еще бы: пивом залил, не водой!

Убирает коробочку с раствором в карман и там нащупывает что-то.

— Кстати, — говорит он и тянет из кармана пакетик с «уликами»: моей коньячной рюмкой и календариком.

— Вот это верно, — одобряю. — Пиво лучше пить из рюмки: смотрится эстетичнее и линзы вылавливать легче.

— Ты пьян, — морщит Пашка муравьиный лоб, отставляет рюмку в сторону и подцепляет клешней закладку-календарик. — Бумага полиграфическая, глянцевая, — докладывает. — Никаких отпечатков, кроме тех, что присутствуют на рюмке, не обнаружено. Без напыления и следов постороннего химического воздействия.

— Так ты и это проверил? — поражаюсь Пашкиной бдительности.

— Естественно, в первую очередь. Недаром же эти календарики раздавали всем приглашенным на проповедь. Но тут все оказалось чисто. Другое дело тираж…

— А что с ним? Что-то я не припомню никакого тиража.

— Неудивительно: его там нет. Пришлось выяснять в типографии.

— И сколько? — спрашиваю и даже глотать перестаю в ожидании ответа.

— Много, — значительно кивает Пашка. — Очень много. Думаю, число экземпляров на этом листочке просто не поместилось бы. Даже если печатать его вдоль большей стороны. — Он располагает закладку горизонтально, помогая мне наглядно оценить масштабы типографского заказа, и продолжает: — Кроме того, выяснилось, что только часть календариков отпечатана на русском языке. Есть точно такие же, но на них дни недели, названия месяцев и список грехов на оборотной стороне написаны по-английски, по-немецки, по-французски… И еще на сотне с лишним языков. Причем, например, на календариках с китайскими иероглифами указаны месяцы лунного года, и так далее. Но самое странное…

— Что? — спрашиваю. — Что? Говори, не то бутылкой пришибу!

Но Пашка только улыбается, загадочно и снисходительно.

— На всех календарях стоит один и тот же год. Ты хоть удосужился взглянуть — какой?

«Разумеется нет! — укоряю себя мысленно. — Не удосужился». И тянусь нетерпеливым взглядом к календарику, но Пашка, опытный интриган, поворачивает его обратной стороной ко мне, вдобавок прикрывает своей клешней, так что над его скрюченными пальцами мне отчетливо видно только слово «УБИЙСТВО» на кроваво-красном фоне, и я с тоскою думаю, что да, без него, похоже, сегодня не обойдется. И Пашка станет первым, кто в действительности умер от любопытства. Причем чужого.