Семь грехов радуги - Олег Овчинников

— Это-то понятно, — говорю.

Хотя на самом деле понятного мало. Единственный раз, когда мне удалось наблюдать сцену окрашивания человека в подробностях, бедная уборщица синела всем лицом сразу. Всей кожей, равномерно и непрерывно. Остается предположить, что этот таинственный процесс у каждого грешника протекает индивидуально.

— Что тебе понятно?

Делать нечего, думаю, расписался в компетентности — выкручивайся.

— Почему нос медленнее, — говорю. — У твоего Антошки на лице такая картошка — и Церетели за неделю не раскрасит. А о чем он в этот момент говорил, не помнишь?

— О! Он много о чем говорил. Как всегда. Кажется, прямо перед этим он раз пять подряд повторил одно слово. Да. Или шесть.

— Что за слово?

— Ммм… боюсь, — неожиданно признается Маришка. — Вдруг я его повторю, а меня…

— Не бойся! — улыбаюсь в трубку. — Выдаю тебе разовую индульгенцию. Этот маленький грешок отпускаю заранее.

И все же Маришка, наученная горьким опытом, на всякий случай произносит слово по буквам, с затяжными паузами:

— Олег… Тамара… Семен… Тамара… Олег… Иван краткий.

— Вас пэ, о, эн, о… — начинаю отвечать в тон, но скоро сбиваюсь. — Короче, вас понял. Он что, и сейчас такой?

— Антошка? Нет, уже нормальный. Но видел бы ты, чего мне стоило уговорить его передо мной извиниться, причем искренне, причем он так и не понял за что. К счастью, он даже не заметил, что с ним что-то такое происходило. С трудом его домой отправила, наплела что-то правдоподобное про начало весны, про инфекционное обострение, короче, посоветовала рот раскрывать поменьше, особенно на улице и вообще…

— В общем, конец у сказки счастливый?

— Пока да, но что будет, если завтра все повторится? А ведь око обязательно повторится, Антошка по-другому не может. И никого не будет рядом, чтобы помочь и успокоить… Может, стоило сразу ему все объяснить?

— Погоди пока объяснять, — говорю. — Самим бы сначала решить, что такое хорошо, а что такое плохо. Где благо, а где эта… — Слов не хватает, и я компенсирую их недостаток мимикой. Жаль, телефонная связь не способна домести до Маришки мое бесподобное выражение лица.

— Скверна, — подсказывает Пашка.

Он все еще стоит рядом, не уходит, только перетаптывается на месте и жалеет, наверное, что не может услышать, о чем мы разговариваем. Любопытный!

— А где скверна, — повторяю. — Что культивировать в себе, а что, наоборот, усекать. Мы с Пашкой третий час только об этом и думаем.

— Да? И что надумали?

— Теперь неважно. После твоего рассказа придется все передумывать заново.

— Ну, думайте. Не буду мешать.

— Да ты и не мешаешь. Ты вот что… Постарайся там больше никого не это… — Слово подбирается не самое удачное, но никакое другое просто не идет на ум. — Не заразить.

— Хорошо, — вздыхает Маришка. — Я попробую.

И трубка буднично, без ухищрений возвращается на базу.

— Ну что? — спрашивает Пашка. И хоть голос его не дрожит от нетерпения, глаза бешеного кролика буравят меня практически навылет.

— Все, — лаконично обобщаю. Но Пашку такой ответ не удовлетворяет, и тогда я захожу, как мне самому кажется, издалека: — Теперь ты сам можешь пройтись по школам, тюрьмам и колониям. Поздравляю.

Мы возвращаемся в кухню, и под бутерброд с колбасой и сыром я передаю ему краткое содержание нашей с Маришкой беседы.

Пашка молча дослушивает до конца и впадает в задумчивость — классическую: с насупливанием бровей и под-пиранием крабьей клешней муравьиного — читай, гладкого и вытянутого — подбородка. Но когда я всерьез начинаю размышлять, с какой стороны подступиться к телу, чтобы с минимальными усилиями перенести его на гостевую раскладушку, вдруг оживает и подводит итог:

— Значит, все-таки вирус.

— Вирус, — соглашаюсь. — Или что-нибудь еще, передающееся от человека к человеку наподобие вируса. Причем не знаю, как ты, но я-то точно его носитель. Тебе не страшно сидеть рядом со мной?

Пашка изображает недоумение.

— Чего мне бояться? Табельное я еще ни разу не использовал. Взяток не беру. Изменять мне вроде как некому. А в остальных грехах я как-нибудь найду, перед кем покаяться.

— А твое окружение? Друзья, родственники? Не все же такие честные. За них тебе не боязно?

— Разберемся, — успокаивает он. — В конце концов, это моя работа — вскрывать тайные пороки, так что, заражен я или нет, для меня мало что изменится. То ли дело ты… Подумай: кто ты был неделю назад? Обычный веб-дизайнер, вкалывающий за четыре сотни зеленых в месяц. Ну хорошо, за пять!

Я не переубеждаю его, молчу о том, что в последние полгода, когда крупные корпорации закончили передел рынка дизайнерских услуг, я и три сотни в месяц считаю большой удачей.

Я часто испытываю неловкость, говоря о зарплате… Да и в прочие моменты жизни — тоже.

— Зато теперь, — обещает Пашка, — ты поведешь людей к свету.

— К цвету, — каламбурю. — Был такой слоган — у фирмы «Эпсон», кажется. «Сделай свой мир цветным!» Только, боюсь, никто за мной не поведется.

— За тобой одним — нет. Но когда нас станет много…

— И в какую сторону мы их поведем? — интересуюсь.

— Вопрос даже не в этом.

— А в чем?

Бешеный кролик игриво подмигивает мне пивом залитым глазом и спрашивает:

— Кто идет за «Клинским»?

— Сегодня, — отвечаю, — самый цветной!

И принимаюсь исступленно хихикать, глядя, как торопливо Пашка осматривает свои конечности, только что с табуретки не падаю от смеха. Хотя спроси меня кто, по какому, собственно, поводу, я вряд ли смогу поделиться с ним своей радостью.

В час тридцать снова включилась магнитола. Не потому, что я такой памятливый — память медленно отступала под натиском пенистой и искрящейся пивной волны, — а потому, что я, такой сообразительный, догадался заранее ее завести. Однако вместо родного голоса мне предложили прослушать блок рекламы. Потом еще раз. И еще.

Должно быть, один и тот же блок повторили пять раз подряд, поскольку Пашка четырежды спрашивал у меня:

— Шурик, а у тебя бывает дежа вю?

Потом реклама закончилась, и я целую минуту был счастлив. Минута счастья — много это или мало? Я думаю, кому как, но мне лично почти хватило.

В динамиках было тихо, только время от времени что-то негромко бзденькало. Впрочем, не исключено, что источником звука служила чайная ложечка, которой Пашка помешивал свое пиво. Потеряв доверие к кружкам, он пил его мелкими глотками из кофейной чашки, а иногда, забывшись, дул на взбитую ложечкой пену, прежде чем отхлебнуть.

Минута молчания затягивалась.

— Это сколько ж наших сейчас родилось? — подал голос Пашка, и тут, как по команде, магнитола ожила.