У нас это невозможно - Синклер Льюис

– В этом весь вопрос! Мы сами не знаем! Сначала мы поедем к моему отцу в его квартиру из шести комнат в Берлингтоне; у отца диабет. Но как быть с преподаванием?.. Директор Пизли все время откладывал подписание моего нового контракта, и только десять дней назад известил меня, что я больше не нужен… а теперь уже поздно искать на этот год новое место. Я лично нисколько не огорчен. Серьезно, не огорчен. И что мне дали понять, что в качестве университетского профессора я не был, как мне часто хотелось думать, неким новым Эразмом, воодушевляющим благородные молодые души мечтами о чистой классической красоте, а был всего-навсего наемным служащим, приказчиком универмага в отделе уцененной классики, где роль скучающих покупателей играли студенты, и что меня так же просто нанять и уволить, как любого дворника. Вы помните, что в императорском Риме учителя, даже наставники благородных юношей, были рабами… им, правда, разрешались вольности в отношении теорий антропологии Крита, но их не возбранялось душить, как и прочих рабов! Я не возражаю…

– То есть как это вы не возражаете? – накинулся на него доктор Кинг. – Почему это вы не возражаете, черт подери? С тремя-то детьми? Почему не возражать! Вот я другое дело, мне повезло! Я наполовину еврей – один из тех трусливых пролаз-евреев, о которых вам рассказывают Бэз Уиндрип и его друг Гитлер; я такой хитрый, что уже несколько месяцев назад знал все наперед… Меня тоже только что уволили, мистер Джессэп… Я договорился с Всеобщей электрической компанией… Там не возражают против евреев, особенно если они за работой напевают и находят комбинации, дающие компании миллион дохода в год… при годовом жалованье в три тысячи пятьсот! Итак, нежное прости всей моей здешней лабораторной пачкотне. Хотя… – и Дормэсу показалось, что у этого на душе еще горше, чем у Лавлэнда, – мне тяжело бросать мои исследования. Ну да черт с ними!

Версия Оуэна Пизли – магистра искусств, доктора права, президента Исайя-колледжа – звучала совершенно иначе.

Что вы, мистер Джессэп! Мы всей душой за свободу слова и мыслей здесь в старом Исайя-колледже. Мы отпускаем Лавлэнда только потому, что на классическом отделении излишек штатных преподавателей… так невелик теперь спрос на греческий, санскрит и прочее – вы сами знаете – при современном увлечении биофизикой, самолетостроением и тому подобным. Что касается доктора Кинга, то он сам вел себе глупо, хвастал тем, что он еврей и все такое… вы понимаете… Но не лучше ли нам поговорить о вещах более приятных Вы, вероятно, слышали, что министр просвещения Макгоблин окончательно разработал свой план назначения специальных директоров просвещения в каждой области и районе?.. И что профессор Альмерик Траут из университета Омбри является кандидатом на этот пост в нашу Северо-Восточную область? Ну вот, к этому я могу присовокупить еще нечто весьма приятное. Доктор Траут… а какой это серьезный ученый, какой красноречивый оратор!.. Известно ли вам, что по-тевтонски «Альмерик» означает «благородный государь»?.. И он был так добр, что назначил меня директором просвещения в районе Вермонт – Нью-Гемпшир! Не правда ли, замечательно?! И мне очень хотелось, чтобы вы одним из первых узнали об этом, мистер Джессэп, так как, несомненно, одной из главных задач директора будет работа в контакте с редакторами газет и при их помощи в очень важной области – по распространению правильных корпоративных идей и борьбе с ложными теориями… Да, да!

«Что-то много народу стремится в наши дни работать «в контакте с редакторами и при их помощи», – подумал Дормэс.

Он подумал еще, что директор Пизли похож на куклу из линялой серой фланели того качества, какое обычно пускают на нижние юбки для девочек-сирот в приютах.

Организация минитменов пользовалась в провинциальной глуши гораздо меньшим почетом, чем в индустриальных центрах, но уже летом стало известно, что в Форте Быола образована рота минитменов, проходящих военное обучение под руководством офицеров Национальной гвардии и окружного уполномоченного Ледью, – видели, как он просиживал ночи напролет в своей новой роскошной комнате пансиона миссис Ингот за чтением воинских инструкций. Дормэс все время отказывался пойти посмотреть на них, и когда его простоватый но честолюбивый репортер Док (по-иному Отис) Итчитт стал взволнованно рассказывать о минитменах и хотел поместить иллюстрированную заметку о них в субботнем номере «Информера», Дормэс сердито фыркнул.

Так он и не видел их до первого публичного парада августе месяце, а увидев, не испытал большой радости.

Все жители высыпали на улицу; Дормэс слышал смех и шарканье ног под окном своей конторы, но он упрямо сидел и редактировал статью об удобрениях для вишневых садов. (А он любил парады, любил, как ребенок!) Даже звуки оркестра не привлекли его к окну. А затем его все же заставил решиться Дэн Уилгэс, старейший наборщик в типографии «Информера», высокий, как каланча, с длиннейшими черными усищами, какие носили в старые времена бармены. «Вы должны взглянуть, хозяин, зрелище грандиозное», – умолял Дэн.

Дормэс увидел маршировавшую по улице хорошо вымуштрованную роту молодых людей в мундирах кавалеристов Гражданской войны. И как раз, когда они поравнялись с редакцией «Информера», городской оркестр грянул «Марш через Джорджию». Молодые люди зашагали веселее и подняли выше свое знамя со штурвалом и буквами ММ.

Когда Дормэсу было десять лет, он видел на этой самой улице парад ветеранов Гражданской войны. Ветеранам было тогда в среднем меньше пятидесяти лет, а некоторым и вовсе тридцать пять; они шли бодро, легко и весело под звуки «Марша через Джорджию». И вот теперь, в 1937 году, он снова смотрел на ветеранов Геттисберга и Мишенери Ридж. О, он как бы видел их всех перед собой – дядюшку Тома Видера, который делал ему свистки из ивняка; старого мистера Краули с его васильковыми глазами; Джека Гринхилла, который играл с детьми в чехарду, а впоследствии утонул в Этан-крик.

Дормэс невольно залюбовался флагами минитменов, музыкой, мужественными молодыми людьми, хотя ненавидел все, во имя чего они маршировали, и ненавидел Шэда Ледью, которого с трудом узнал в сильном человеке, возглавлявшем процессию верхом на лошади.

Он понял теперь, почему эти молодые люди шли войну. Но… «Да… вы так думаете?» – как будто слышал он сквозь музыку насмешливый голос Шэда.

Тяжеловесный юмор, характерный для американских политических деятелей, сохранялся при любых обстоятельствах. Дормэс прочитал – а затем язвительно обыграл это в своем «Информере» – о представлении лиц, загримированных под негров, устроенном в Атлантик-сити на национальном съезде клубов в конце августа. В заключение этого представления выступили в духе юмора добрых старых времен такие выдающиеся лица, как министр финансов Уэбстер Скиттл, военный министр Лутхорн, секретарь по просвещению доктор Макгоблин. Этих людей не смущали соображения о собственном достоинстве или о соблюдении международных обязательств, а между тем поговаривали, что, несмотря на свои заслуги, этот чудак Ли Сарасон придавал этим соображениям большую важность. И зрители восхищались демократичностью этих великих людей, подшучивавших друг над другом, и над корпо – вот ведь какие они простые, негордые!

– Кто эта дама, с которой я видела вас на улице? – спрашивал пухлый мистер Скиттл (наряженный молодой негритянкой в ситцевом платье в горошек) у военного министра Лутхорна (с черным лицом и в больших красных перчатках).

– Никакая это не дама, это газета Уолта Троубриджа.

И другие веселые шутки в таком же роде, не слишком тонкие, сближали народ (несколько миллионов слушали эту передачу по радио) с его великодушными хозяевами.

Но наибольший восторг вызвала исполненная доктором Макгоблином песенка, в которой он поддевал своих сторонников:

Славься, Бэз! Смешно и жаль!Нам все скучней, друзья!Из Вашингтона убежав,В Сибирь отправлюсь я.

Дормэсу приходилось немало слышать о подвигах министра просвещения доктора Макгоблина. А в сентября ему сообщили о нем нечто весьма неблаговидное. Вот что ему рассказали: Гектор Макгоблин, этот великий хирург-боксер-поэт-моряк всегда умудрялся иметь множество противников а уже после того, как он занялся обследованием школ с целью очистить их от всех учителей, которые ему почему-либо не нравились, у него появилось так много врагов, что он не выходил иначе, как в сопровождении телохранителей. В сентябре он был в Нью-Йорке и занимался ликвидацией «подрывных элементов» в Колумбийском университете, несмотря на протесты президента Николаса Мюррэй Батлера, уверявшего, что он уже вычистил всех вольнодумцев и крамольников и освободился от всех пацифистов на медицинском факультете. В качестве телохранителей Макгоблина сопровождали два бывших преподавателя философии, у которых их коллеги по университету и деканы находили лишь один недостаток, то, что с пьяных глаз они всегда лезли в драку. Один из них в таком состоянии имел обыкновение снимать башмак и бить каблуком по голове всякого, кто осмеливался ему противоречить.