Что рассказал убитый - Владимир Величко

Самолет продолжало мотать и так резко валить с боку на бок, что Огурцову стало казаться, что тот, словно птица, пытается махать крыльями, чтоб быстрее покинуть опасное место.

— Уважаемые пассажиры! — раздался голос стюардессы. — Наш самолет попал в зону повышенной турбулентности. Попрошу пристегнуть ремни… Командир самолета и экипаж предпринимают все меры, чтобы в кратчайший срок вывести лайнер из зоны турбулентных перемещений воздушных масс.

У доктора, естественно, исчезли все посторонние мысли, и он, вжавшись в кресло, тупо уставился на лампочку, что горела тусклым светом над головами пассажиров переднего сиденья. Перед его мысленным взором продолжали мелькать кадры любимого жанра телевидения — разбившиеся самолеты, взорванные и сошедшие с рельсов поезда и трупы, трупы… И вдруг все кончилось. Всякая болтанка исчезла, и лайнер полетел снова как по ниточке. Пассажиры заметно оживились. Послышались смешки, бодрый говорок пассажиров и редкие выкрики: «Браво!.. Малаццы!..»

«Не мешало бы стопаря хватануть, — мелькнула у Огурцова мысль, — заодно бы, глядишь, и уснул». Он еще покрутился в кресле и снова подумал про Посохина. В тот раз, когда он пришел к Неделиной, она отдала ему довольно толстую стопку листков бумаги:

— Сиди и читай. Может, и правда какая мысль озарит. А я пошла к прокурору, вернусь через час, не больше. Нашего начальника Антона Калмановича я предупредила, так шта… — И ушла, а Огурцов погрузился в мир крайне занимательного чтива: протоколы допросов свидетелей, запросы, ответы, резолюции…

Неделина вернулась не через час, а почти через два и застала Огурцова лежащим на маленьком диванчике и о чем-то напряженно думающим.

— Ну что, доктор… Ватсон? Чем порадуешь мистера Холмса?

Огурцов встал с лежбища и, подойдя к окну, задумчиво сказал:

— Знаешь, мистер Холмс, как ни странно, но кое-какие мысли появились. — И, повернувшись к следователю, задумчиво проговорил: — Меня заинтересовал только один человек — он раньше работал фельдшером на…

— Это ты про Негодина, что ли?

— Да, про него. Я отлично помню эту историю, случившуюся с ним — авария, инвалидность, костыли много лет…

— Но сейчас-то он без костылей…

— Вот именно, без костылей! Хотя ходит плохо: все-таки опорная функция нижних конечностей у него прилично нарушена, но! — и Огурцов с глубокомысленным видом поднял вверх указательный палец. — Под подозрение тогда попали пять или шесть человек. Вы их просеяли сквозь мелкое сито, и никто не поплыл, да и у всех подозреваемых оказались алиби — более-менее надежные, значит, это или некто посторонний, или… Негодин! Ведь вы его не особо-то и пытали — в смысле, допрашивали?

— Нет, ты, доктор, не… доктор Ватсон! Ты, Дима, забыл, что никаких мотивов и у Негодина не было плюс он двигается плохо, и его старушки у подъездов не видели в тот день, они вообще никого постороннего не видели.

— А ты знаешь, что в том подъезде творятся странные вещи? — И он поделился с ней тем, что услышал от соседа.

Неделина слушала его, скептически усмехаясь, но в конце заинтересовалась:

— То есть ты намекаешь на то, что некто имеет ключи от квартир жильцов этого подъезда?

— Ага. А по-другому и не объяснишь это. А то, что в том подъезде днем практически никого не бывает? Об этом тебе…

— Ну да, известно…

— А вот тебе то, чего ты не знаешь: Негодин года три назад устроился работать в коммунхоз, и под его присмотром находятся трубы отопления и холодной воды в подвале их дома — ну, смотрит, не бегут ли краны и прочее, красит трубы, еще чего-то делает, в общем, смотрящий по подвалу. А в подвале у него слесарная мастерская, и хоть подвалы разделены на три части — по количеству подъездов, но…

— Да? Я, честно говоря, не знала, что он работает.

— А он без оформления и без трудовой книжки. Ему начальство платит тысячи две-три в месяц, и все довольны, а коль он не оформлен, то вам и не сообщили.

— И что ты предлагаешь?

— А вот что: Негодина надо на целый день из дома убрать — предлог сама найдешь, а вашим добрым молодцам из розыска за это время тщательно обследовать подвал. В квартире обыск не дадут делать, а вот подвал… Только пусть ищут не костоправы, а умелые, те, что с руками.

— Ты думаешь, что там найдутся какие-то улики типа чемодана, паспорта убитой? — усмехнулась она. — Мы ведь подвал осматривали еще тогда, в день убийства, и через пару дней еще раз.

— Может, все и так, но чем черт не шутит! — ответил Огурцов и, подумав, закончил мысль: — Кроме того, убийца мог сразу все унести домой — кто догадается идти к инвалиду? А сейчас, по прошествии многих месяцев, он давно успокоился… В общем, надо бы поискать еще.

Но тут Огурцова снова выдернули из прошлого. Только на этот раз не тряска и турбулентность, а заботливые стюардессы-кормилицы. Они покатили по проходу некое хитроумное приспособление наподобие стола-буфета на колесиках, спрашивая у пассажиров, кто бы и чем хотел подкрепить свои гаснущие вследствие тяжелого воздушного перелета силы. Огурцов не сильно-то ощущал угасания своих сил, но все же подкрепился курочкой, салатиком и безалкогольными — увы! увы! — напитками, правда, разнообразными. Сия трапеза и связанная с ней суета длились не менее получаса, и доктор, откинув спинку сиденья, снова погрузился в воспоминания.

Тогда Неделина, выслушав речь Огурцова, надолго замолчала, а потом засуетилась, засобиралась:

— Засиделись мы, Дима, с тобой! Того и гляди Перчик заявится искать супругу и еще подумает невесть что. — И, улыбнувшись, добавила: — Значит, так! Я доложу начальству все эти мысли и предположения, а ты ступай домой и никому ни звука…

— Конечно, конечно, — замахал руками Огурцов, — я что, не понимаю? Никому! Как можно? Я только Негодину… за тридцать сребреников… скрюченными от жадности пальцами… Все, пошел, пошел, — сказал он, увидев, как следователь взялась за здоровенную книгу Свода законов РФ.

— Ладно! — примиряющее вскинул он руки. — Я не жадный… Давай пополам? Каждому по пятнадцать? — И выскочил за дверь.

После всех операций, после выписки из разных стационаров Юру привезли домой, в их маленькую «двушку». Мать встретила его неласково. На ее лице было написано явное неудовольствие, и она с крайне осуждающим видом тогда сказала:

— Все мужчины — мразь! Я тебя растила для того, чтобы ты мне на старости помогал, чтобы опорой был для меня, а ты что? Сбежал от своих сыновних обязанностей и снова сел мне на шею? — И, осуждающе поджав губы, ушла в свою комнатку. Нет, она конечно, его не бросила. Она и кормила его, и стирала, и помогала подниматься с кресла-каталки, поддерживала, когда он пытался для тренировки ног вставать на костыли. Но все это молча, без тепла. Юрка вроде и не обижался на мать — все-таки ей тоже было нелегко, ведь ей на тот момент уже было хорошо за шестьдесят. Постепенно он стал ходить лучше и вскоре стал выходить на улицу. Там, прислонив костыли к спинке скамейки, он часами, если позволяла погода, сиживал на лавочке, беседуя с бабушками о жизни. Они его жалели и почему-то ругали его мать. А он настойчиво и упорно тренировался ходить — заново учился и постепенно стал бодренько скакать на костылях, потом понемногу стал их оставлять, а вскоре и вообще смог обходиться без оных. Правда, ходил он очень медленно и недалеко. Причем на улице он костыли никогда не бросал — стеснялся своей немощной походки, а люди, видя его костыли, жалели, и эта жалость, как ни странно, его согревала, ибо от родной матери он чувствовал только молчаливые упреки, а ее помощь была какой-то равнодушной, механической.

А однажды он спустился в подвал…

И там остался.

Нет-нет, не насовсем, но его привязанность к этому убежищу выросла стократно. Этот подвал под домом был особенным, ибо дом, построенный в конце сороковых — начале пятидесятых годов, являл собой смесь банального помещения типа подвал и нерядового помещения — типа бомбоубежище. Такие подвалы строили в немалом количестве именно в те времена. Там никто и никогда не бывал — кроме слесарей и водопроводчиков, конечно. И этот инвалид — Юра Негодин — скрывался в нем от насмешек мальчишек, от брезгливо-сочувствующих взглядов молодых женщин. К тому же у него обнаружился талант слесаря — он легко ремонтировал замки, делал к ним ключи, чинил какие-то несложные приборы, вентили и краны — короче, стал «починять примусы». И за эту работу жильцы платили деньги, небольшие, конечно, но тем не менее они не были лишними и были стимулом для такой работы. Он иногда в подвале даже ночевал, чего раньше не мог себе позволить, ибо была мама. А теперь он стал ей безразличен. Она даже перестала варить ему, а потому он все больше и больше времени стал пропадать в подвале, благо там были свет и вода. А дверь в подвал не выходила на улицу, потому никто не видел, когда он туда уходил и когда оттуда приходил — ведь их квартира была на первом этаже.