У всех разные игрушки - Дмитрий Бондарь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Москве было жарко. Гораздо теплее, чем в Дублине или в моих Пиренеях. Даже поздним вечером ощущался жар, исходивший от раскаленного за день асфальта.
Меня встретили в Шереметьево стразу на трех машинах: Штроттхотте приехал сразу на двух представительских пятисотых мерседесах, а отец, который в телефонном разговоре сказал, что может не успеть, но тоже оказавшийся здесь, потрясал воображение москвичей только что появившимся на рынке Gelandewagen'ом в новом кузове. Черный, с обилием блестящих деталей, с непривычно-угловатыми формами джип был хорош. Немногочисленные работники аэропорта, оказавшиеся неподалеку, привыкли к виду лимузинов, но еще никогда не сталкивались с единственным немецким джипом и поэтому, ничего не стесняясь, показывали друг другу на него пальцами. Красных дорожек, оркестров и прочего официоза не было.
Я тепло поздоровался с Вилли, но сел в машину к отцу, попросив охрану и Гвидо разместиться в мерседесах швейцарца. Штроттхотте сделал удивленное лицо – он никогда не видел Майцева-старшего и понятия не имел, что это за человек, но возражать не стал.
– Как ты? – спросил отец, выруливая на московскую дорогу.
Он спросил на русском, и я целых пять секунд подбирал слова для ответа. Но уже через десять минут разговора все вернулось – я вспомнил язык, на котором уже даже разучился думать.
– Спасибо, твоими молитвами жив. Как тут все?
– Кипит! – хохотнул отец. – Баталин разворачивается, страна стонет. Уже смещена половина областных и республиканских деятелей, кадровые перестановки в министерствах, уголовные дела, почетные пенсии. Ну, знаешь, как это у нас водится при смене власти…
– Понятия не имею, – пожал я плечами, – При мне все происходило тихо, да и помню я хорошо только дорогого Леонида Ильича. Это где-то там, в эмпиреях свара шла…
– Сейчас везде. "Врагов народа" еще не расстреливают, но, думаю, после нескольких показательных процессов, и это будет.
Мне была удивительна и непонятна его радость, сквозившая в словах.
– Это хорошо?
– Нет, сын, – ответил он. – Это плохо, но совершенно необходимо для склейки разболтавшегося общества. Немного крови, под полным контролем государства, отнюдь не повредит.
– Я против крови, – сказал я, вспомнив бедолагу Чарли, двух ГБ-шников в итальянском отеле, несчастную девчонку, погибшую при взрыве, ее застреленного отца и полуживого Тома.
Я старался не вспоминать о людях, умерших при моем участии, я даже стремился забыть их лица, имена, и отчасти мне это удавалось. Тогда я делал так потому что не знал, как можно иначе, потому что пытался доказать в первую очередь себе, что я готов на все. Но время не принесло облегчения и иногда, напиваясь, я вспоминал обо всем, не желая помнить даже самой малости.
– Потому что ты понятия не имеешь, что здесь происходит, – хмыкнул отец. – Из сотни наших банков только в два не пришли еще дюжие молодцы с требованием "платить за защиту". Они лезут отовсюду: спортсмены, афганцы, уголовники, все, кто считает, что судьба не дала им шанса жить хорошо. Правда, ничего полезного они делать тоже не желают из принципиальных соображений.
– И что?
– Ты о чем?
– О банках? Платим?
– С ума сошел? – отец оторвался от баранки и недоуменно посмотрел на меня. – За что мы должны платить этим уголовникам? Все, кто к нам приходили, надежно упакованы и изолированы от общества. Лет через шесть-восемь они, конечно, снова окажутся на свободе и снова придут со своими глупостями, ну а мы их снова упакуем.
– И так до бесконечности?
– Да здравствует советский суд, самый гуманный суд в мире!
Это правда. У приличного рецидивиста на моей Родине могло быть и пять-шесть ходок за плечами. Зато в благословенной Америке, кажется, уже нашли способ борьбы с рецидивами – на телевидении в многочисленных ток-шоу всерьез обсуждается необходимость давать третий срок всегда пожизненно. Даже если в третий раз ты попал в тюрьму из-за кражи трусов в универмаге. И, как положено в демократической стране, предмет обсуждения уже рассматривался в Сенате. Вот такое вот человеколюбие и гуманизм, избавляющее общество от бунтующих изгоев.
– Помощь нужна?
– Справляемся пока. Сейчас еще всенародно избранный порядок наведет за год-другой и вообще все отлично станет.
– Было бы славно. Куда ты меня везешь?
– Посмотришь, – загадочно ответил отец.
– Что мама?
– Живет. У нее все хорошо. Захар, ты же знаешь, я не люблю об этом говорить.
– Как хочешь. Просто если уж я сам не могу открыто ей помогать, то просто хотел бы знать, что она ни в чем не нуждается.
– Так и есть. И давай, не будем об этом?
– Хорошо, как скажешь, – мне захотелось надуться, как в детстве, но я сразу же отбросил эту глупость в сторону. – Еще что-то интересное есть вне работы?
Отец некоторое время молчал, сосредоточенно вертя баранку, обгоняя еле ползущие по дороге "Жигули" и "Москвичи". В зеркало заднего вида я заметил, как послушной змейкой за нами следуют два мерседеса с охраной и компаньонами. Скорость выросла уже до ста тридцати, но они не отставали. Попутные машины советских автолюбителей испуганно шарахались в стороны.
– ГАИ не боишься? – спросил я. – Или ограничения отменили?
– Десять долларов решают здесь любую проблему, кроме наезда на пешехода на "зебре". В этом случае нужна сотня, – зло ответил отец. – Довели страну горбачевские перестройки до… – он произнес что-то длинное на французском, но я четко расслышал только уже знакомые мне раньше la verge, encule и enfant de pute. – Прости мне мой французский.
– У тебя уже получается лопотать как у заправского лягушатника, – изумился я.
– Учимся, дружище, учимся, – рассмеялся отец. – Хороший преподаватель и должная мотивация любого заставят стараться. Соседи в Париже утверждают, что у меня эталонное валлонское произношение.
– Здорово.
– Врут, наверное, из вежливости. Ты про новости спрашивал, а я совсем забыл. Мать твоего дружка Фролова в депутаты подалась.
– Да ладно!
– Точно-точно! На последнем Съезде встретил. Поговорить не вышло, но это точно она. Я ее по родительским собраниям помню.
– Неожиданно. Нужно Серому сказать – пусть порадуется.
– А ты думаешь, он не знает?
– Н-дя… что это я?
Мы не поехали в саму Москву, а свернули куда-то на запад.
– Так куда ты меня везешь?
– Ну вообще-то это должен был быть сюрприз. Просто есть несколько человек, очень хотевшие тебя увидеть…
– Кто?
– Павлов, Изотов.
– Отец, в машинах сзади сидят мои охранники и Вилли с Гвидо. Не думаю, что они должны встречаться с Павловым.
– Отправь их в гостиницу, это не проблема.
– И что они потом расскажут другим? Что какой-то русский бандит встретил меня в Шереметьево и…
– Все продумано, Захарка. Твои люди останутся ночевать в гостевых домиках, Вилли может ехать в Москву, если пожелает. Встретишься со стариками, они расскажут, что на самом деле происходит в высших партийных кругах – знакомые у обоих еще остались при должностях. Лишним не будет. Если ты собрался общаться с назначенцами Баталина, такой разговор будет кстати. Послушай их. После хитромудрых парижан и лондонцев беседа с такими дедами – как глоток свежего воздуха. Я тут недавно подумал…
– О чем?
– О разнице в том, как думают советские люди и их западные визави. Здесь все как-то честнее, проще, понятнее. Парижанин ведь слова в простоте не скажет. Конечно, можно объяснить мою мысль воспитанием, для всех у нас одинаковым, но я думаю, что разница все же в том, что в нашем детстве не было такого количества обезболивающих настоек на основе опия и морфия, чем очень злоупотребляли в Европе и Америке. Это шутка. А со стариками поговори – это нужно всем.
В его словах имелся определенный резон и более возражать я не стал. Еще пятнадцать минут машина колыхалась по дорожным ухабам, потом справа появился высокий забор, над которым шелестели листвой тополя, и вскоре машина остановилась перед металлическими воротами с красной звездой.
– Где это мы? – спросил я, глядя, как раскрываются ворота, разделяя звезду пополам.
– Какой-то правительственный объект, – расплывчато ответил отец. – Не заморачивайся.
Мы въехали на бетонированную площадку во дворе.
– С прибытием, Захар Сергеич! – отец подмигнул мне, заглушил двигатель и выпрыгнул наружу. – Чувствуешь, какой здесь воздух?
– Русский? – предположил я.
– Нет, просто чистый. Просто вечерний чистый воздух. Комаринного звона не хватает.
За нашими спинами припарковались мерседесы Штроттхотте.
Неподалеку выстроилась встречающая делегация человек в пять. Они все были мужчинами примерно одного возраста – сорока-сорока пяти лет, подтянутые, в двубортных костюмах и блестящих лаком туфлях.
За десять минут нас разместили в близлежащих коттеджах, дали время устроиться, и уже через час – после душа и небольшого перекуса – в дверь постучался отец: