Селинунт, или Покои императора - Камилл Бурникель

Он, конечно, был прав, предупреждая, чтобы я ни с кем не сговаривался. Даже мои друзья — если таковые у меня еще оставались — могли оказать мне лишь медвежью услугу своей болтовней и запоздалым рвением. Хуже всех были бы те, кто бросился бы меня разыскивать, узнав, что я объявился в их краях: не станешь же от них бегать или поворачиваться к ним спиной. Но куда деться на эту неделю? В Риме меня знала каждая собака. В Милане мне шагу не ступить, чтобы кто-нибудь не окликнул. А потом с меня уже не слезут. Я сказал слишком много или слишком мало. Я вернулся не за тем, чтобы попасться им в лапы, и не за тем, чтобы меня фотографировали перед Миланским собором или на фоне площади Навона; я вернулся не за тем, чтобы давать интервью и пресс-конференции или раздавать автографы, если меня узнают в кафе или в кино. В этом и была опасность. Совет Чезаре Ардити полностью соответствовал моим собственным представлениям о линии поведения. Раньше я действовал в открытую, теперь же мне необходимо тщательно рассчитывать свои шаги, не выдавать своего присутствия и своих намерений, особенно тем, кто, слишком внезапно переметнувшись на мою сторону, могли случайно задуть еще не разгоревшийся пожар. Тот же самый эффект неожиданности, в свое время обернувшийся против меня, я должен использовать против тайных недоброжелателей, придавших всему делу необратимый характер и закрывших люк у меня над головой. Что написано пером, того не вырубить и топором! Теперь этот аргумент был в моих руках. И еще кое-что. Правое слово превыше всего. Скоро они это поймут. Можно нисколько не заботиться о личной репутации и неукоснительно следовать этому правилу устной наивности — умом которую не понять, — своего рода фетишу. Я чувствовал чудесную отрешенность от последствий публикации: вторая рукопись, написанная той же рукой, разоблачит грязную тайну рождения первой, многим казавшегося подозрительным!

Но в очередной раз все обернулось иначе. Всадив свой дротик в блюдо обетованных даров, я возвещаю, что лирическое отступление завершилось само собой, единственно возможным решением.

Неделя — это очень долго для страны, где я в любой момент мог наткнуться на людей, с которыми мне было бы лучше не встречаться. Что делать столько времени под проливным дождем? Как часто, отправляясь в заданном направлении, с конкретной целью, я отклонялся от первоначального плана и оказывался в прямо противоположном месте, нередко даже в другой стране. Тем не менее, как все люди, которые всю жизнь мотаются с места на место, отдаваясь на волю случая, я, как уже сказал, терпеть не мог убивать время и слоняться без всякой цели. А в Италии, где поливал ледяной дождь, жители были вынуждены покидать свои дома, дороги пришли в негодность или превратились в каналы, по которым, увлекаемые течением, плыли лодки с матрасами и домашними животными, я не мог пойти куда глаза глядят и укрыться в какой-нибудь деревушке, окруженной водой или отрезанной горными потоками.

Я все-таки вырвался из Генуи и к следующему утру добрался на попутках до Вероны. Я снова стоял на обочине, у въезда на автостраду Милан-Венеция. Вот тут-то все и решилось. Под нахлобученным капюшоном меня было не узнать, дождь хлестал со всех сторон, в резиновых сапогах хлюпало; я представлял собой жалкое зрелище. К тому же я ждал уже больше часа, и место выбрал не самое удачное: видно плохо, и движения почти никакого. Наконец один грузовик остановился. Я был так уверен, что мы едем в Милан — потом я хотел отправиться в Кунео или в Аосту, где я не рисковал попасться кому-нибудь на глаза и мог спокойно дожидаться дня, назначенного Чезаре Ардити, — что только увидев сквозь запотевшее стекло табличку, указывающую на выезд из Виченцы, понял, что мы едем в другую сторону. Это здорово насмешило молодого шофера. Он собирался разгрузиться в Местре и вернуться в Милан следующим вечером; он мог бы захватить меня с собой, если угодно. «Вы торопитесь? Что у вас, жена рожает! Днем раньше, днем позже!» Он выехал на запасной пусть, чтобы дать мне время решиться и заодно дорассказать анекдот. «Andiamo!» Я махнул рукой, чтобы он ехал дальше. «Va bene! Va bene!..[79] Завтра привезу вас назад». Я взял предложенную сигарету. Мы совсем подружились. «Americano?» Отрицательный ответ его сильно разочаровал. У него был дядя в Монреале, тетя в Цинциннати, еще кто-то там в Бруклине… Америка для него ассоциировалась с семьей; его родственники там преуспели — по крайней мере, он так думал. Он высадил меня у въезда на мост Местре, подробно объяснил, где мне найти его завтра, и пожелал мне удачи. То есть пожелал проскочить между капелек и подыскать себе сухое местечко для ночлега.

Мне бы следовало остаться в Местре и не идти по этому мосту. Но кто знает, когда я еще ступлю на него снова! Наверное, никогда, раз я решился уехать сразу же после встречи с Ардити. Мне не хотелось быть тут, когда критики сцепятся между собой и понесут меня по кочкам. Тогда мне будет самое время вставить в уши затычки и сменить имя, а лучше подыскать себе работу на автозаправке или в молочной лавке где-нибудь в Скалистых горах. Я уже заранее сочинял свой вестерн: буколическую картинку с бревенчатой избушкой, речкой, кишащей бобрами, где-то между Санта-Фе и могилой Буффало-Билла (я ничем себя не связывал). В общем, спокойный уголок, какого заслуживает человек, послуживший истине и исполнивший долг совести.

Мне становилось тоскливо при мысли, что мне придется целые сутки шататься под дождем, заходя время от времени выпить чашечку кофе себе в утешение и чтобы просушить ноги. Да, мне было тяжко при мысли, что в последний свой приезд я увижу Венецию такой: отвратительное нагромождение дымящих заводов, резервуаров, языки пламени, лижущие грязные тучи вокруг лагуны.

Однако не стоило преувеличивать: у меня же нет таблички на спине. И сирены не взвоют, если я войду в Венецию. Во всей этой истории я с самого начала выглядел дураком: не стану же я дрожать как заяц или бледнеть лицом. И потом у меня живот к спине прилип, а я знал мест десять, где человек, не боящийся показаться на люди, может подкрепиться лазаньей и спагетти. Словно чтобы убедить себя в том, что я ничем не рискую, пройдя до конца моста, по которому ветер гнал небольшие волны, а я шлепал в полном одиночестве, я надел толстые очки в резиновой оправе, как будто собирался нырнуть. Через полчаса я был на vaporetto[80] и, после довольно большого переезда, сошел на дебаркадер перед баром «У Гарри». Ники потеряла здесь каблук. Наверное, лет тридцать тому назад.

Я стал бродить по улочкам. Витрины освещены (зачем они столько туда напихивают?), а лавки пусты. Нет клиентов, нет туристов. Видя вокруг только зонты, десятки зонтов, но ни одного лица, я совершенно успокоился. Под ливнем, затоплявшим город, посреди людей, завернутых в плащи из прозрачной пленки, цвета горелой корочки и пожухлых листьев, в дождевики, в брезентовые накидки и мокрые пончо, следящих только за тем, чтобы не поскользнуться в луже или на лимонной корке, не выколоть друг другу глаза, столкнувшись, я мог не опасаться, что меня узнают и окликнут. Некоторые, нагруженные свертками, походили на вьючных лошадей, пересекающих болото под плотным огнем, взрезающим поверхность воды фонтанчиками от пуль. Другие, прокладывая себе дорогу короткими и требовательными «prego! prego!»,[81] не поднимая при этом козырька или зонтика, иногда издавали такой же крик, как гондольеры перед пересечением каналов.

Эта колония охваченных паникой мокриц почти затмила собой образ другого племени: ни на кого не похожих местных феодалов — commendatori, аристократов, прочно засевших за мавританскими жалюзи, старых сводней, позвякивавших при ходьбе, которых встречали как фей, эстетов-космополитов — потомков вымершего вида, молодых художников-стипендиатов, которые, ожидая, пока на них снизойдет гениальность, грызлись друг с другом, исступленных говорунов… Собачья погода вернула городу его маски, безликую суету. Но погребок «Флориана» был пуст. Никого за столиками. Часть площади залило водой, ее пересекали по доскам. Я продолжил прогулку. Зашел в несколько церквей, подземных галерей, где посверкивали самородки. Наконец, устав бродить вдоль липких стен, заглянул в тратторию, а потом отправился спать в небольшой отель.

Пробуждение в Венеции!.. Дождь так и не перестал. Моя одежда еще не высохла. Еще целый день придется слушать о несчастье и потопе! Когда я спустился, чтобы расплатиться, девушка за стойкой показала мне птичку, которую ветром ударило об навес, а она устроила ей гнездышко в плетеной корзине. «Может быть, до вечера!» — сказала она, давая мне сдачу.

Было, наверное, часов одиннадцать, но calli и campi,[82] превратившиеся в бассейны, были еще пусты. Я снова стал бродить по торговым галереям; ни один иностранец не рассматривал витрины. Я десятки раз приезжал в Венецию, даже работал здесь — провел около трех недель на передвижных лесах в Scuola di San Rocco, фотографируя плафоны, — но впервые оказался здесь один и словно в карантине. В определенном смысле, нет ничего хуже, чем не иметь возможности приехать сюда с открытым забралом, так как в любой момент можешь столкнуться с кем-нибудь, кто возьмет тебя под руку и тотчас выложит все последние сплетни. Но в то утро для меня было хуже всего находиться в Венеции иностранцем и не знать, на что употребить свой день, ведь чересчур оживленные места были мне заказаны. Мне казалось унизительным появиться там с таким же пустым взглядом, как у ошалевших провинциалов, которых в разгар сезона привозят сюда на экскурсии и которые, изнемогая при одной только мысли о том, сколько всего их грозятся заставить посетить, пытаются удрать, смешавшись с толпой.