Селинунт, или Покои императора - Камилл Бурникель

— Вы знаете, что здесь?

Чем он рискует, если скажет ей? Разве они договаривались, что он больше никогда в будущем не возьмется за перо? Так что Жеро выдал свою тайну. Продуманная месть, свершившаяся в свое время. Но он все сделал ловко, в его представлении, не назвал ни имени издателя, ни места, ни времени встречи. Не представил издание книги как намеренный шаг, вписывающийся в целую систему доказательств, который неудержимо повлечет за собой сенсационный пересмотр и изменение суждений критики и общественности. Но об этой угрозе не стоит говорить. Противник достаточно умен, чтобы сразу понять, чем это пахнет и какие драматические, дух захватывающие последствия может вызвать эта публикация. Крушение! Сумерки богов! Вторая смерть Атарассо! Пресса станет печатать аршинные заголовки, а читатели — глумиться.

На самом деле, Жеро даже не произнес имени Атарассо. Теперь Сандра в курсе дела; она знает, почему он уехал из Нью-Йорка, что он затевает, и какого врага она приютила в своем доме. Ярые поборники истины всегда отрицали, что Жеро когда-либо поддерживал связи, даже косвенные, с Атарассо или с кем бы то ни было из его окружения: разве своим предложением поселиться у нее она не предоставила самое невероятное опровержение? Может быть, она сейчас поймет это и выставит его за дверь? Сможет ли она потом отрицать, что он переступал порог ее дома, тогда как их видели вместе, когда они выходили из Фонда, шли по городу?

Вдруг он почувствовал сильный озноб, по телу пробежала дрожь. Уже несколько дней он бродил под дождем в непросыхающей одежде; а сейчас, пытаясь понять, откуда взялась эта усталость, почему он дрожит, вспомнил, что ничего не ел с тех самых пор, как утром расплатился за ночлег.

Сандра по-прежнему сидела лицом к очагу, поджав под себя ноги, в позе мудреца, только что выслушавшего суры Корана и предающегося медитации. Просторный свитер только подчеркивал линии ее плеч и груди, элегантность, лишенную прикрас, образ, казавшийся еще трогательнее среди больших голых стен, от необъяснимого одиночества в этом пустом квартале. Если она и представляла себе в этот момент неизбежные последствия этого дела — а разве они не были ей яснее ясного? — она непостижимым образом казалась отрешенной от всего.

Молчание грозило затянуться, но Жеро уже скоро не сможет скрыть свою дрожь, ему нужно было получить ответ немедленно, узнать, как она отреагирует.

— Так как же?

На что она ответила:

— Долго же вы не могли решиться!

Черт его знает, откуда берутся лихорадки. В другое время года я сказал бы себе, что это малярия, и стал бы жить в интервалы по три-четыре часа, между новым приступом и бредом. Здесь столько народу имело дело с комарами, с тех пор, как спасаясь от Аттилы, Одоакра, герулов и остготов,[90] обитатели залива поселились на островах, столько людей, не желавших, чтобы их посадили на кол или поджарили на решетке, были покусаны, что вывод напрашивается сам собой: в поисках надежного места, укрытия от судьбы, человек всегда только менял одну смерть на другую, пожар на наводнение, четвертование на удушение, цирроз печени на малярию. Давний недуг, странный зуд в крови. На этих малярийных просторах медленное худосочие наверняка погубило больше людей, чем все поражения и все победы морской республики. Имеет ли это насекомое какое-то отношение к закату империй, угасанию главенствующих родов, одряхлению величайших умов?.. У меня есть время поворошить все эти мысли. Но я не думаю, что Венеция совсем уж ни при чем в том, что со мной случилось, так что эта бестактная болезнь теперь дает мне право зачислить себя в ряды побежденных при Фамагусте и победителей при Лепанто.[91] Как и во многих других краях, я здесь только проездом, и если я и встретил своего победителя, мою бактерию, то не под Кьоджа или Маламокко,[92] и не на едва обозначившейся суше, а наверняка где-нибудь в Бактрии[93] или в дельте какой-нибудь грязной реки. Но иначе нужно было лишить себя слишком многого: молока, которым вас поят пастухи с высокогорных плато, ночей, проведенных в палатке в местах, где кишат змеи, слишком многих берегов, слишком многих человеческих лиц, слишком многих запретных наслаждений. Когда путник умирает от жажды, никто не помешает ему упасть ничком и напиться гнилой воды из лужи. Сколько раз, шествуя навстречу солнцу, жутко обезвоженный, я не следовал этому совету: «Не пейте!» Я пил, из всяких источников; это единственное правило, которого я смог придерживаться. В конце концов, последствия могли быть еще хуже. Возможно, я приобрел этим космополитичную душу, способность ничего не страшиться и обходить стороной только презрение и насилие. Бессмертна ли эта душа?.. Вот единственное сомнение, которое ни разу ко мне не подкралось, хотя их старое христианство кажется мне таким же немощным, несмотря на омолаживающие процедуры, как и культ Цезаря Августа в древности. Все это суета! Трава будет продолжать расти в прериях Дикого Запада!..

Долго меня ничто не брало. Я воздавал жизни лишь удовольствие ее прожигать. Пресловутое происшествие, так сказать, приостановило мое свободное падение. Жаль, что столь прекрасный результат породил только ложь, которую я собрался разоблачить. Выиграю ли я от этого что-нибудь, какую-нибудь уверенность, которая поможет мне переступить порог в мой смертный час? Маловероятно. Уже три дня, может быть, четыре, все эти мысли крутятся у меня в голове, а это один из симптомов приступа. И среди всех этих раздумий встает более четкий вопрос: неужели в этот раз я у цели? Неужели я, наконец, чего-то достигну и найду себя?

Уже не в первый раз я оказываюсь в незнакомой комнате, весь в поту, сотрясаемый дрожью. У меня такое впечатление, что я медленно вращаюсь, лечу в космосе, и я сам по себе — туманность, мир, который еще не начал существовать.

Где бы это ни происходило — в последний раз это случилось в Спарте, — всегда находилась рука, чтобы отереть мне лоб, подоткнуть одеяло, лицо, черты которого я различал словно в отражении на поверхности воды. И я мог бы сказать, что обстановка всегда была одинаковой, это происходило в одной и той же комнате. Вдруг — все кончено, ничего не было. Действительно, ничего не было. Пустота, пробел в памяти. То ли приступы у меня участились? Почему жизнь, наделившая меня силой и радостью ее тратить, добавила и эту слабость? Возможно мне, как Ники, уже не хватает кровяных шариков? Возможно мне, как и ей, придется окончательно вернуться туда?.. Причины?.. Врачи бы мне о них порассказали. Я не захотел видеть того, которого Сандра вызвала в первый же вечер. Он все-таки вернулся. «Вам повезло, саго, что это случилось с вами не где-нибудь, а здесь, у друзей». Повезло! Но нет, милый мальчик не шутил, он изрек это на полном серьезе. Как это понимать, когда лепила говорит, что «тебе повезло»?.. Я сам знаю, что это было лишь предупреждение. В Венеции больше не умирают. Ах, я решительно сбиваюсь на пошлости.

Я в Венеции? Венеция существует? Такие вопросы раньше никогда бы не пришли мне в голову. У меня такое впечатление, что я отсюда уже уехал. Три дня: тревога оказалась короче, чем в Спарте. Может быть, меня лучше лечили, или я просто чувствовал, что у меня осталось мало времени?

Этим утром, отправляясь в Фонд, — она не возвращалась туда с тех пор, как я объявился, — Сандра спросила, не хочу ли я пойти с ней. Я предпочел остаться, и правильно сделал. Пока женщина, приходившая каждое утро, суетилась в доме, я бродил вокруг бассейна, в замкнутом пространстве, огороженном стенами и накрытом четырехугольником хмурого неба. Дождь перестал; было даже довольно тепло. Каждый раз, когда какое-нибудь судно проходило поблизости, приставало к берегу или удалялось к островам, ясно слышался шум моторов и турбин, шлепанье винта.

К середине дня в дверь несколько раз коротко и раздельно постучали — условный стук человека, привыкшего использовать дверной молоток таким образом. Через некоторое время позывные повторились; я открыл дверь и увидел старого седого господина, который тотчас представился. Я уже слышал его имя. Он преподает в университете Беркли, Калифорния. Воспользовался годичным отпуском, чтобы поработать в Фонде. Он изъяснялся по-английски с легким немецким акцентом. Старичок был в курсе моего «недомогания», пришел справиться о моем здоровье — такой он мне выдал предлог для своего посещения — и был рад отметить, что я выздоровел и нахожусь в прекрасной форме. Я не различил ни тени задней мысли в его словах. Мы присели на чугунные стулья и продолжали болтать. Он спросил, был ли я знаком с Атарассо, и как будто удивился отрицательному ответу. «Может быть, вы в первый раз в Европе?» Я дал уклончивый ответ, он не стал настаивать и, наверное, подумал, что я приехал прямо с Дикого Запада.

Наша беседа интересовала меня в другом плане. Сандра объяснила свое отсутствие в течение трех дней подряд тем, что к ней приехал друг, у которого внезапный приступ малярии, во всяком случае, сильный жар, но не дала больше никаких пояснений по моему поводу. Мой почтенный собеседник как будто не пытался их получить, а напротив, горел желанием рассказать мне о себе и своей работе. Все востоковеды образуют секту; мне было ясно, что он связывал Сандру с этой системой, объединявшей ученых по всему свету; в его глазах она была служительницей некоего культа, и он даже не предполагал, что у нее могут быть еще какие-нибудь занятия, личная жизнь. В конце концов, подумал я, вполне возможно, что так оно и есть, хотя мне было трудно в это поверить. Сам он долго рассказывал мне о своей работе на Султануиздаге и о своей статье о надписях Набонида,[94] опубликованной в «Анатолиан Стадиз». Потом вернулся к теме Фонда. Я многое узнал о его функциях и ресурсах. На устройство музея и фототеки ушло больше денег, чем предполагалось. Атарассо, начал он мне объяснять, разумеется, не был так богат, как какой-нибудь лиман или Эванс; страсть к приобретению разных предметов чуть не разорила его. По счастью, дочь его оказалась такой бескорыстной.