Селинунт, или Покои императора - Камилл Бурникель

Вообразив другую — площадку для раскопок, где он мог бы проводить исследования один, не сталкиваясь с подобными трудностями, даже не запрашивая у властей вооруженной охраны, он попытался удовлетворить потребность в том, чтобы нарушить монотонность своей жизни и обрести некую свободу, какая бывает лишь во сне и чужда всяким научным занятиям.

Тебе была хорошо знакома такая жизнь и эти места, но изначальная идея «Описания земной империи» принадлежит лично Атарассо: открытие слоя отложений, не проступавшего ни на одном срезе, не выявленного никакими приборами, который откроет доступ к вневременному пространству, к «погребенному миру», не известному никому, кроме исследователя, решившего углубиться еще дальше. В следующих строчках ты лишь переписал или пересказал отрывок из записных книжек.

«Я увидел уровень, который я один мог соотнести с конкретным моментом времени. Одного рабочего убило в этой траншее упавшим валуном, и поскольку при зондировании не было обнаружено ничего — ни черепков, ни предметов, ни фундамента, а в этой местности, где еще сохранились следы предыдущего землетрясения, могли сойти новые оползни, раскопки были заброшены. Я один снова спустился туда. Работа велась в другом месте. Я провел рукой по стенке траншеи. Заметил разлом, края которого понемногу раздвигались. Проскользнул внутрь. Вдруг под моим взглядом разверзлось время…»

Придерживался ли Атарассо и в дальнейшем этой схемы? Вероятно, он вернулся бы к ней, если бы, захотев создать литературное произведение (что довольно сомнительно), попытался бы сам переработать свои записи и свести их воедино. То, что наряду с работой, оставлявшей мало место для такого рода утопий и вымыслов, он давал волю своей богатой фантазии, могло стать весьма полезной гимнастикой для ума его закалки. Желание ученого разглагольствовать об известных ему предметах, но в ином духе, нежели обычная методология, выражая свои мысли не свойственным ему языком (что могло бы поставить под сомнение серьезность его исследований), восходит к циклу подавляемых соблазнов человека, который, прекрасно зная, как трудно продвигаться по пути знания, иногда мечтает о более короткой дороге, которая привела бы его прямо к открытию, не вынуждая прибегать к обычным методам анализа и сопоставления и использованию измерительных приборов. Можно обойтись без лаборатории, без спектрохимического и радиоуглеродного анализа. Конечно, это игра, сродни поэтическому парению.

Впрочем, идея о воображаемом пути, вдруг открывшемся в неизвестном измерении времени, отнюдь не нова. Это вариация на тему о заблудившемся путешественнике, открывающем дорогу в Атлантиду, которая приводит его в «таинственные города» то на «неприступном острове», то в «непроходимых лесах», то на «непокоренных вершинах». В общем, старый сюжет. Цивилизации выдумывали во все времена; ни Кампанелла, ни Флобер не дожидались тебя с Атарассо, чтобы вообразить свои Город Солнца или Карфаген.[74] Твой учитель не зашел дальше этого: ему воспрепятствовали соображения другого порядка. Его записные книжки наверняка полны всякой всячины; я понимаю: они напоминали тебе секретер, доверху забитый разнородными предметами, так что ящики уже не открыть. И все же именно в одном из этих ящиков ты почерпнул идею о незаметной прорехе в ткани времени, а потом идею о той вариации, об умозрительном узорочье вокруг великих фигур истории или мифологии, вокруг событий, имевших место в действительности или полностью выдуманных, или взятых в другом контексте. Все это будило воображение, а тема была просто неисчерпаемой. Вдруг оказалось, что путь перед тобой свободен. Приключение продолжилось с того места, где Атарассо, судя по всему, остановился. Неведомый мир, который пробуждался по мере того, как ты продвигался по нему, сообщался со всеми другими уровнями и становился их символом. Все ушедшие эпохи в одной. Действительно пережитое вместе с тем, что могло произойти. Если тебе являлись уже знакомые божества, ты старался перепутать их атрибуты или перенести их под другие небеса. Точно так же ты забавлялся, смешивая генеалогии и приключения героев, встреченных на пути, меняя климат, выдумывая народы или назначая им иную судьбу, нежели та, которую признает за ними история. Постоянные смены кадра и чехарда вовлекают твой мир в непрекращающуюся метаморфозу. Тебе мало приписать предметам иное назначение, чем то, для которого они обычно используются, на протяжении своего путешествия ты описываешь легко узнаваемые места, полностью меняя топографию, растительность и нравы. Ты выдумываешь человека, исходя из других законов генетики, другой морфологии, другой психики. Мутанта. Творение, беспрестанно воссоздаваемое природой.

Какое определение дать этому хаосу, волшебному перевоплощению, позволяющему тебе заключить всю историю эволюции видов в единственном символе? Это напоминает миниатюры, цветастые страницы некоторых ирландских рукописей, узоры на которых свиваются в завитки, раскручиваются, распускаются, рождаются беспрерывно один из другого. Искусству известны фантастические животные, человекоподобные звери, чудесные гибриды, рожденные из древнейшего ила и сохранившие его тревожащую плодородность. Сочетая пережитое с постоянной невероятностью, устойчивые формы с безумием форм, ты представляешь мир своих сновидений, некую фантастическую мифологию.

И все-таки это описание, как сказано в заглавии, и описание земной империи. Не является ли сия необычная, странная картина лишь обратной стороной реальности? Разве не является этот бесконечно изменчивый мир лишь проекцией хаоса, той изначальной клетки, что продолжает заключать в каждом из нас все возможное и утверждать свою целостность в каждой частичке Вселенной?

Из этого хаоса — как только его разглядели, описали, определили в неопределимом, облекли в слова, в образы, во взгляд — проступает необходимость. Потребность в человеке, который свершает свой путь и который, наделяя свой бред словами, появляется в центре всего описания.

Я охотно верю, что, перечитывая эти страницы, опубликованные без малейших изменений, ты испытал, помимо всего прочего, особую тревогу. Ты держал книгу в своих руках. Но какая связь между нею и тобой? Мог ли ты предъявить на нее права? Или она уже жила независимой жизнью, словно ребенок, которого ты не признал при его рождении?

Какой смысл придать приключению, которое вынудило тебя выступить в роли собственного свидетеля и, изменив смысл твоей жизни, преобразило постоянное отречение в точку опоры для творческого опыта? Разве подобное видение мира могло принадлежать человеку, который преуспел в своей жизни и никогда не допускал никаких отклонений от намеченной цели? Совершенно очевидно, что Атарассо, жизнь которого удалась как ничья иная, не стал бы заниматься изнурительным самокопанием. Атарассо никогда не нужно было искать себя; если бы он развил свою идею сам, то, скорее, в красочно-развлекательном и сказочном направлении. Ты же пошел другим путем, переходя от анекдота к шифрованному письму, от приключенческого рассказа к поэзии и фантастическим образам, словом, от Жюля Верна к Лотреамону.

Но ваша встреча от этого не менее необычна, и ты, наверное, сам заметил, в тот момент, когда был готов изгнать его из своей жизни, что ваши судьбы переплелись. В рукописи ты постоянно говоришь от первого лица, но осмелился ли бы ты утверждать, что это Я принадлежит лично тебе, что оно не взросло на другой почве, не было привито к другому дереву, между прошлым, которое ты частично у него позаимствовал, и настоящим, которое всегда от тебя ускользало?

Определенным образом, это Я — не ты, или это ты, но лишь в странной соотнесенности с судьбой Атарассо. Однако это Я вынудило тебя ненадолго осесть на берегу и выплыть из вечно уносившего тебя течения. Тебе потребовался этот вожатый, чтобы увидеть, которое же из многочисленных отражений тебя самого, в совокупности образующих контур личности, действующей только себе во вред и преследующей единственную цель — антитворение, принадлежит лично тебе.

Тебе потребовалась эта встреча и огромный сторожевой пес, уснувший перед входом в лабиринт, чтобы придать тебе мужества и любопытства проникнуть туда. Ты спустил пса с цепи, и с тех пор он стал твоим стражем, а тебе оставалось только следовать за ним. Он открывал тебе дороги, по которым ты никогда не посмел бы пойти. Глубокая тишина была вашим спутником на аллеях этого сада, уставленных статуями и сфинксами. Ты растворялся в приключении, которым не мог управлять. Ты становился тем другим, и твоя кровь текла в его жилах. Однако в тебя проникала его сила, его гений, его успех, его огромное знание, — в тебя, погрязшего в бессмыслице, притворстве, нелепом маскараде, тоске и нежелании признавать себя самого в любом своем жесте, в любом своем решении. И поскольку он никогда не менялся, не колебался в выборе своего пути, он не давал тебе увернуться от работы. Впервые она давалась тебе легко, под диктовку. Ты творил тем радостнее, что не чувствовал себя отцом своего творения. Твои богатства, взятые под залог головы другого, казались неисчерпаемыми. Тем временем ты становился собственным демиургом, еще не замечая, что связывает тебя с этим безрассудным творчеством. И наверное, ты был счастливым — счастливым, как никогда раньше. Более бездумным, казалось тебе, чем в любом из твоих предыдущих предприятий, родившихся из порочного чувства бесполезности и служивших стиранию твоей личности. Ты всегда видел в Андреасе Итало свою полную противоположность: у тебя было впечатление, что ты вычерчиваешь в его ладони свой пустой контур.