Если покинешь меня - Зденек Плугарж

Папаша Кодл смерил его презрительным взглядом.

— А Зиберта ты и не должен знать, — сказал Кодл мягко. — Достаточно, что ты меня знаешь. Думаю, что до сих пор ты на меня жаловаться не мог, — стекло все еще не было достаточно чистым, и Кодл, подышав на него, старательно и долго тер, а затем посмотрел на свет. — In medias res дела, к тебе ходят разные гости, выпивают, ведут разговоры, ну, например, что американцы нужны здесь, как блоха в шубе, что они, как саранча, обжирают Германию, что было бы лучше их отсюда выпроводить. И Зиберт у тебя пару раз был и выпивал по двести граммов…

Хаусэггер некоторое время пучил большие глаза, пока наконец понял, куда гнет его гость. Потом притянул к себе стул, сел на него верхом так, что спинка оказалась у него между колен.

— А почему ты сам не напишешь?

— Не могу, понимаешь… — Папаша Кодл начал снова тянуть из рюмки. Тонкие синие прожилки выделялись на натянутой покрасневшей коже лица. Выпив, Кодл встал, взволнованно положил руку на широкую ладонь Хаусэггера. — Пойми, дружище, один из заместителей — это нуль, ничтожество, в любой момент ему могут дать под зад коленом, а начальник лагеря — это все, фигура. Его назначают американские официальные учреждения.

Ресторатор хмуро глядел вверх на физиономию своего гостя и, наконец, отрицательно покачал головой.

— Не пойдет. Письмо! Американцев не проведешь, письмо без доказательств они выбросят в корзину. Может, за полсотни марок кто-нибудь из моих клиентов такое письмо и подпишет, а потом поразмыслит да еще, чего доброго, и откажется. Представляешь, как я влипну? Никто не решится ссориться с американцами. У Зиберта твердые позиции, он на хорошем счету, честный немец.

— Не немец он, а судетец! — взорвался папаша Кодл. Он выловил соринку из настойки и вытер палец о кушетку. — Дружба — редкостная монета, — горестно покачал он головой. — Даже вернейшие друзья покидают человека. Цезарь не напрасно сказал: «И ты, Брут!»

Хаусэггер встал, прошелся по комнате, заложив руки за спину, опять подошел к фотографии, как будто искал поддержки у собственного изображения, спрятанного за стеклом, и, повернувшись к гостю, выпрямился и немного выпятил живот.

— Нет, парень, эти дела не для меня. Торговля — милости просим, а больше — ни-ни… — И он налил сначала одну, а затем другую рюмку.

Папаша Кодл на время сдался. Проклятый баран этот Хаусэггер! Столько надежд он, Кодл возлагал именно на этот ход! И вот тебе — кукиш! Тоска и уныние овладели его душой, ноги стали какими-то чужими и тяжелыми, как будто их налили свинцом. Он полулежал на диване, подперев голову ладонью, на него нашло элегическое, мечтательно-грустное настроение, сердце его размякло от жалости к самому себе.

— Ты, конечно, думаешь, — говорил Кодл, и пузырьки слюны надувались в уголках его рта, — что я живу как в раю, что в моих руках только масло, инжир, тряпки, деньги. Но ведь и у папаши Кодла сердце не камень, оно так же, как у других, переживает муки неразделенной любви, но кого это занимает, кто этому поверит? — Он трагически потряс головой. — А девушка-то прекрасна, как утренняя заря. Мужа, видишь ли, разыскивает в Германии, был он нацистом, и кто знает, в какую щель сейчас запрятался. А я, друг мой Иозеф, никак не могу ее заарканить, хоть плачь! Девок у меня в лагере видимо-невидимо, каждый вечер брал бы новую, если бы мог и если бы моя крокодилица не следила бы за мной, а то у нее глаза даже на заднице. Но меня эти девки не волнуют именно потому, что их взять проще простого. Тебе не понять всю сложность человеческой души, того, что могут почувствовать только лишь некоторые из людей: маленькое становится порой огромным. Мне нужна она — единственная, но она не отдается ни за деньги, ни за доброе слово. Пока я ее не возьму, я буду бродить по Валке, как Агасфер. Эх, если бы ты видел ее, Иозеф. Куда вашим крикливым Гретхен против прелестной стройной чешки с печальными глазами! То, что она уже целый год в Валке и до сих пор не стала девкой, этого я не могу перенести, на меня это действует, как красная шаль на быка. — Дрожащей рукой Кодл наполнил рюмку, немного перелив через край. Когда он пил, водка капала ему на брюки. — Девчонка думает, я не знаю, что она работает по найму. Считает меня за идиота. А мне известно даже, сколько ей платят. Папаша Кодл все знает! — Он толстыми пальцами взлохматил свою шевелюру, голова его стала походить на аистово гнездо. — Ты не хочешь помочь мне против Зиберта, но в этом дельце ты не отказывайся помочь. — И он ткнул пальцем в сторону хозяина. — Пойдешь к фрау Гаусман и предупредишь ее: «Руководство лагеря дозналось, что вы нелегально принимаете на работу беженцев. Если не хотите заработать неприятности от официальных учреждений да еще штраф, немедленно увольте этих людей». — Он написал на листке блокнота адрес, затем вырвал бумажку и всунул ее в руку Хаусэггеру. — Не думай, что я это делаю из мести, девушке нисколько не будет хуже, даже наоборот. Короче говоря, необходимо, чтобы ты это сделал для меня. Не прогадаешь, не беспокойся, я пришлю тебе девку любой национальности. У каждого своя слабость, и ни с кого за это не взыщется. Мой братец, например, в годы первой республики однажды отправился в Танжер, чтобы попробовать негритянку. Как видишь, вкусы бывают разные…

— Это ты верно говоришь, каждому свое, я согласен, — ресторатор схватился за затылок. — Я тоже, камрад ты мой, не имею покоя ни днем, ни ночью. Твоя, говоришь, имеет глаза на заднице, а моя видит даже сквозь стены, как будто они для нее стеклянные. Любопытно, как ты обставишь дело с поездкой во Франкфурт.

— Через три недели буду там. Эх, парень, друг любезный, зададим же там жару! Гульнем! — Кодл стукнул себя в грудь кулаком.

Он неуверенно встал. Ему показалось, что циферблат на часах расплывается туманными кругами. Папаша Кодл протянул хозяину руку.

— Слушай, — задержал его Хаусэггер. — Скажи на милость, какой национальности была та, что ты мне прислал вчера?

Папаша Кодл напялил себе на голову шляпу и ответил:

— Словачка, а что?

— Я сразу понял, девчонка экстра класс! — победоносно осклабился Хаусэггер и подтянул штаны. — Мы все время как-то не могли сговориться, чешек-то я уже знаю, запомнил даже несколько слов: котик, сволочь, этого мало, фу, хам… Так, стало быть, словачка?

Ресторатор помог Кодлу облачиться в шубу и проводил гостя через черную лестницу. Папаша Кодл то и дело вытирал плечом стену и выбелил рукава своей новой шубы.

— Auf Wiedersehen, так через три недели во Франкфурт, не забудь, — Хаусэггер щелкнул языком и еще минутку глядел, как широкая спина Кодла, раскачиваясь из стороны в сторону, удалялась в направлении к автобусной остановке.

13

Кашель Марии уже давно стал неотъемлемой принадлежностью одиннадцатой комнаты. Обитатели к этому привыкли и не обращали на него внимания. Только один Капитан сегодня заметил, что кашель девушки в последнее время стал особенно назойливым, удушливым и затяжным.

— Мария, одевайся, пойдем в амбулаторию, — тоном, не допускающим возражений, сказал он.

Штефанский сгружал уголь в составе лагерной команды, маленький Бронек играл в углу со своим паровозиком. Мать Штефанская испуганными глазами смотрела, как Капитан настойчиво ожидает ее дочь. Другому бы она, может, и возразила, но Капитану не смела: его авторитет в ее глазах был непоколебимым! Ведь это он принес в сочельник Бронеку паровозик и другие подарки.

В приемной Капитан сидел возле Марии неразговорчивый и мрачный. Грузный, небритый чешский доктор сидел за рабочим столом. Тяжелые веки лениво опускались на его мутные сонные глаза. Крупными, крепкими зубами он откусывал от ломтя хлеба, намазанного маслом. Ассистентка в грязном белом свитере, плотно облегавшем ее вызывающе вздернутые груди, на соседнем столике резала для доктора тонкими кружочками колбасу.

— Вот если бы был рентген, — сказал доктор, не переставая жевать. — Папаша Кодл, этот легкомысленный человек, ни о чем не заботится. — Доктор многозначительно приподнял брови. — Если бы на этом месте сидел молокосос, — доктор шлепнул мягкой ладонью по столу, — черта лысого он бы поставил диагноз. Нынешние врачи без рентгена понимают в легких, как свинья в апельсине. Выстукивать, выслушивать? Куда там! Это все годится лишь для дряхлого То-майе-ра. — Доктор повысил голос и иронически махнул рукой с растопыренными пальцами, в его тоне было безмерное презрение к молодому поколению врачей. Затем с какой-то торжественной церемонностью он разложил кружочки колбасы на остатки краюшки, старательно вытер жирные пальцы носовым платком, вооружился фонендоскопом и начал выслушивать больную.

— Штефанская? — произнес доктор про себя. — Она понимает по-немецки? — повернул он голову в сторону Капитана, показав глазами на девушку.